Песни чёрного дрозда - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/52
• Следующая

Она показалась ему худенькой, несчастной и как будто подросшей. Может быть, потому, что на ней была строгая белая блузка и юбочка ниже колен, современная чёрная юбочка с широким поясом, а лицо ещё не высохло от слез. Что-то новое и чужое было в этом лице. Строгость, что ли, или уже выверенная привычка к протесту, готовность к спору, решительной самозащите? Но когда она бессознательным жестом отвела тыльной стороной ладони волосы со лба — не испорченные краской, все те же золотистые волосы девичьей поры, — он улыбнулся, и она тихонько улыбнулась ему в ответ.

— Сильно я изменилась?

— Да, конечно.

— И ты тоже.

— Старый стал?

— Нет. Мужественный.

— Платон ставит мужество на последнее место в ряду других добродетелей…

Она как будто не слышала.

— Ты цельный человек, Саша, — сказала потом убеждённо. — Уверенный в себе. Хорошо это. Нужно.

В словах этих он уловил укор тому, другому. Не цельному. Что ж, в оценке своего мужа она права, Саша ведь тоже узнал Виталия с другой, так сказать, стороны.

Он осторожно спросил:

— Муж приедет?

— Нет. Он в Москве.

— Ты сообщила ему?

— Да. Но он часто в командировках.

— Он был здесь. Позавчера. К твоим, насколько я знаю, не заходил. Иначе бы остался, ведь отец был уже очень плох.

Таня отвернулась. Глаза её быстро наполнились слезами.

Маленький Саша тараторил вовсю. Шофёр едва успевал отвечать на его вопросы. От восторга Саша подпрыгивал на сиденье. Новый мир открывался перед ним, чудный мир! Он видел коз и козлят на пастбище, живых лошадей прямо около самой дороги, видел лес вокруг, страшной высоты горы, дышал тёплым, ароматным воздухом, совсем не похожим на ленинградский, и ничего не знал, куда едет и зачем едет. Своего кавказского дедушку он видел только на фотографии.

Они ненадолго остановились у домика дорожного мастера, шофёры всегда останавливали здесь машины перед въездом в ущелье. Таня с сыном и Саша вошли в лес, остановились, прислушались к тишине в этот предвечерний час. Она уже забыла, как неправдоподобно тихо в теплом, засыпающем кавказском лесу. Задумчиво сказала:

— Тут всегда, сколько я помню, пели дрозды. Почему они не поют сейчас?

— Они очень заняты, — сказал Саша. — Они кормят своих птенцов. Они опять будут петь.

— А-а! Лес просто оживает, когда они поют. Правда?

Какой-то скрытый смысл вложила она в эту спокойную фразу. Саша не очень понял. Но ему стало и радостно и тревожно.

Вот и все.

Отплакали родные. Двадцать винтовок поднялись над могилой егеря Никитина, и тройной недружный залп прокатился по лесам, окружающим Жёлтую Поляну. Маленький Саша на руках обессилевшей матери смотрел вокруг глазами, полными изумления и горького недетского любопытства. Почему все плачут? Почему цветы? Зачем стреляют? И где дедушка?

Молчанов все время держался рядом с Таней, Борисом Васильевичем и Котенкой. Когда отстреляли, он закинул карабин за плечо и взял Сашу-маленького на руки. Мальчик доверчиво сидел у него и все тянулся к ружью.

Шли с кладбища также вместе. Потом учитель и Таня отстали, Борис Васильевич взял её под руку и что-то долго говорил, а она шла понурив голову, слушала, то и дело утирая глаза.

До того как уехать, лесники потратили день, чтобы сделать оградку у могилы. Сделали. А разохотившись, перебрали весь забор у дома Никитиных, напилили кучу дров, поправили крыльцо, крышу, словом, все, что не успел хозяин. И только тогда разошлись.

Молчанов и Котенко ночевали у Бориса Васильевича. Чуть не до трех часов, почти до рассвета, лежали и разговаривали.

В этом ночном разговоре учитель очень резко оценил устройство дома на территории заповедника, назвав действия работников заповедного отдела «возрождением великокняжеской охоты». Домик находился всего в пятнадцати километрах от Жёлтой Поляны. Как не знать, что там делается?!

Едва сомкнув глаза, Саша проснулся.

По-летнему чистая заря занималась над снежным Псеашхо, из окна комнаты хребет был виден весь, розово-белый от солнца, ещё не поднявшегося из земных глубин.

Борис Васильевич и Котенко сидели на кроватях и лениво курили.

— Что, Александр, не выспался? — спросил учитель.

— Все в порядке, — сказал Саша.

— Ты куда собираешься нынче?

— Через перевал и на зубровое урочище.

— Срочные дела?

— Все то же, Борис Васильевич. Поиск оптимального варианта — копытные и кормовая база. У Ростислава Андреевича есть мнение, что больше двадцати тысяч оленей, серн и косуль заповеднику прокормить трудно. Проблема перегруженных пастбищ. Надо ещё не раз проверить истинное положение, чтобы потом сделать безошибочный вывод. Это сложная работа, мы её ведём совместно с ботаниками. Петухов ждёт меня в урочище.

Они неторопливо и основательно позавтракали, и, когда солнце брызнуло в долину, где посёлок, учёные были уже на ногах и готовы в путь. Котенко решил идти восточнее, у него были свои планы.

Саша все ещё медлил, осматривался, вздыхал.

— Да, конечно, тебе нельзя уходить не простившись, — сказал Борис Васильевич. — Пойдём. Вам надо поговорить. Не последняя встреча и не последнее расставание. Не хочу, чтобы мои ученики забывали друг друга, что бы ни случалось с ними в жизни.

Таня сидела на скамеечке под окнами своего дома. Её бледное и печальное лицо оживилось, когда она увидела, кто идёт.

— Я уже думала, ты уехал, Саша. И так стало одиноко, так горько…

— Маленький Саша спит? — спросил учитель.

— Как бы не так! Вон, во дворе. Уже дом строит для собаки.

— У вас же здесь нет собаки?

— Для ленинградской Леди. Она все ещё со мной. Сашенькин друг, защитник и забава.

— Ну вот что. Ты проводи Александра, он сейчас уходит в горы, а я побуду с маленьким. Мама спит?

— Она больная. Я под утро дала ей ноксирон, уснула.

— Идите спокойно. Я тоже не прочь поиграть в домики и в песочек. Давно не играл.

Он пожал руку Молчанову и одобрительно похлопал его по спине. Расставаясь, Саша в последний раз поглядел на своего учителя. Как он постарел! Белая голова, узкое, осунувшееся лицо, худые, по-стариковски сутулые плечи. Лишь глаза живые и добрые, все те же всевидящие глаза, которые никогда и никому не лгали.

— Дай мне ружьё, что ли, — сказала Таня. — Ты вон как нагружен, а я иду с пустыми руками.

— Привычное дело. Когда нет рюкзака за плечами, я чувствую себя очень неловко, — признался Саша.

Кажется, он подтрунивал над собой.

— Ты доволен своим делом? — Она чуть опередила его, обернулась, чтобы видеть выражение его глаз. Он тоже смотрел ей в лицо, видел каждую морщинку на чистых, ненакрашенных губах.

— Другого ничего не хочу, — просто ответил он, и широкое лицо его стало задумчивым. — А ты?

— Ах, Саша, наверное, я очень глупая… Я все чего-то искала на стороне и вдалеке, словно рядом со мной не та жизнь, менее значительная, что ли. А пожила, все-все переоценила. Сегодня вышла из дому до восхода, посмотрела, как солнце вырывает из темноты лес и травяные поляны, как голубеет небо, как роса вспыхивает на траве, и даже заплакала от счастья. Коровы в стадо пошли, сонные, задумчивые, а мне вдруг так захотелось сесть с подойником, услышать запах парного молока, звон струи о ведро. Я ведь умею доить, ещё девчонкой… Словом, другими глазами посмотрела вокруг и открыла для себя простую жизнь, мне страстно захотелось такого же простого дела и такой же жизни, а тут ещё мама теперь одна…

Она дотронулась пальцами до висков, сжала голову.

Дальше шли молча. Дорога убегала в лес, но это была ещё автомобильная дорога. Сделалось влажно и прохладно. Таня зябко повела плечами.

— Ты когда едешь к себе? — спросил Саша очень тихо, пожалуй, даже тревожно.

— К себе?! Ах да! Побуду с мамой дня три и уж тогда…

Тане хотелось, чтобы он расспросил её о жизни, о самом главном, потому что рассказывать о себе без такого вопроса — это слишком походило на жалобу, а жаловаться она не хотела. Но Саша оставался сдержанным, он не спрашивал об этом главном. Может быть, ему совсем не интересно?..

• Предыдущая
• 9/52
• Следующая