52-е февраля - Жвалевский Андрей Валентинович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/18
• Следующая

— Размер? — спросил он сиплым голосом.

— В смысле? — не понял папа.

— В смысле ботинок… Хотя… и так вижу.

Мохнатый человек выдернул из сугроба пару синих лыж и вручил их обалдевшему папе. Потом прищурился, глядя на Тёмку, и сунул ему пару черных, изрядно потертых.

— Палки по росту подберете, — сказал владелец лыжного запаса, кивнул на кучу лыжных палок, валяющихся на земле.

— Спасибо! — сказал папа, понемногу приходя в себя. — Сколько мы вам должны?

— Две пары лыж с ботинками и две пары палок, — грубовато ответил человек-калитка. — Принесете в сто пятую школу. Спросите физрука. Это я.

Отец почему-то медлил, рассматривая подарок физрука. Тёмка тормозить не стал.

Ботинки оказались точно по размеру, а вот лыжи… Деревянные, тяжелые, с остатками какого-то левого парафина на скользящей поверхности. Тёмка попробовал на скольжение — парафин только тормозил.

Папа переобувался долго, еще дольше придумывал, как нести снятую обувь. Тёмка не выдержал, отнял у него ботинки и сунул к себе в рюкзак, рядом со своими берцами. Рюкзак не закрылся, зато руки остались свободными.

— Спасибо! — еще раз сказал отец на прощание.

Физрук слабо пошевелил рукой.

Это было мучение, а не трасса. Временами они выходили на участки, вылизанные ветром или случайно проехавшим снегоуборщиком. Там Тёмка вырывался на оперативный простор и укатывался от топавшего сзади отца. Но мест таких было мало, и далеко оторваться не получалось. Да и не хотелось, если честно. Хотелось, чтобы они с папой рядом летели по трассе… нет, Тёмка пусть чуть впереди. Но чтобы с ветерком, бодро. А какое может быть «бодро» по рыхлой целине?

А папа шел и думал, что на последний вопрос сына ответить все-таки надо. Раз уж начал эту историю… Но, с другой стороны, всего не расскажешь… Все эти утренние пробуждения, когда приходится бочком красться в туалет, чтобы родители на заметили, что и как у тебя торчит. Или того хуже — просыпаешься, а трусы уже все в липком. Приходится прошмыгивать в ванную и застирывать, выжимать изо всех сил, а потом надевать на себя мокрое, надеясь, что мама не заметит.

И случайные прикосновения… Однажды на дискотеке в темноте он протянул руку — и уперся в Наташину грудь, маленькую и твердую. И неслучайные прикосновения, когда берешь ее за руку, а тебя током шарахает так, что в голове пусто, а во рту сухо…

Всю эту часть отец решил Тёмке не рассказывать. Когда они поравнялись на особенно тяжелом подъеме, он попросил, задыхаясь:

— Давай постоим чуток… И это… ты спрашивал… Так вот, мы с ней из-за секса поссорились… В конце восьмого класса.

Это произошло в конце восьмого класса. Он мог сколько угодно пыжиться, заталкивать провокаторам тряпки в рот и затыкать уши — крамольные мысли упорно заползали в голову.

Хуже всего были сны, в которых участвовали всевозможные женщины… и Наташа.

В апреле стало окончательно невыносимо. Если бы он знал тогда о гормонах, то понимал бы, почему его бросает то в жар, то в холод, почему он может ни с того ни с сего наорать на маму или разреветься, как девчонка.

Понимал бы — но легче от этого не стало бы.

В начале мая выходные сложились в маленькие каникулы. Родители — и его, и Наташины — отправились на дачную добровольную барщину. Наташу и так не брали на грязные земляные работы, а Саше пришлось упираться изо всех сил. Он даже согласился съездить на день, помочь с установкой теплицы — но остальные три дня себе выбил.

Наташа, кажется, смутно догадывалась о чем-то, когда он позвонил и треснувшим голосом предложил встретиться вечером.

— В парк пойдем? — робко спросила она.

— Нет… Я к тебе приду… Посидим у тебя.

Он полдня выбирал одежду (особенно белье), мыл голову, даже в парикмахерскую сходил. И купил цветы.

Она открыла дверь только после третьего звонка. Не глядя в глаза, приняла букет. Сказала:

— Пошли в мою комнату. Я печенек приготовила.

В комнате горели две толстые фиолетовые свечи, которые воняли чем-то приторным, а у него и без них голова кружилась. Он попытался поцеловать Наташу, но от волнения попал куда-то между глазом и ухом.

Она испуганно села на диван, подтянув коленки к подбородку. Как будто ёжик в клубок свернулся. Он уселся рядом и принялся продираться к ней через ее руки и коленки. Чем сильнее она сопротивлялась, тем меньше он что-то понимал и тем больше дурел.

Им обоим было стыдно. Оба боролись с закрытыми глазами, как два раненых крота. И почти в полном молчании, только Наташа иногда жалобно попискивала.

А потом вдруг сказала, чуть не плача:

— Не надо! Пожалуйста!

Из него словно выдернули предохранитель. Он навалился на нее всем телом, уже не целуя, а кусая каждый кусочек ее тела, до которого мог дотянуться.

И вдруг замер. Внизу по трусам растекалось стыдное и липкое.

Он вскочил и бросился из комнаты. Сунул ноги в кроссовки, даже не зашнуровывая их, и вылетел на лестничную площадку. Уже на выходе из подъезда с ужасом увидел, что пятно проступило на штанах (зачем он выбрал светлые?!).

Осмотрелся и увидел лужу. Почти не думая бросился в нее, стараясь побольше извозиться в районе пояса. И уже так побежал домой…

— Маааам, сил моих нет, пошли уже домой, а? — Динка перевалилась через очередной сугроб и так и осталась лежать, распластавшись на снегу.

— Пошли, — отозвалась мама.

— А Пуська? — возмутилась Динка, не вставая.

— Солнце встанет, еще раз поищем.

— А оно встанет?

Мама с завистью посмотрела на дочь, которая уютно устроилась в сугробе, раскинула руки и плюхнулась рядом.

— Давай ангелочков делать, — предложила Динка, ничуть не удивившись.

Лимит удивлений на сегодня был исчерпан.

Но шевелиться даже для того, чтобы делать снежных ангелов, было лень, поэтому мама и дочь валялись посреди бескрайних снежных просторов и глядели в небо.

— Смотри, звезды, — задумчиво сказала мама, — завтра будет ясно.

— А завтра будет? — спросила Динка.

— Что за настроение? — возмутилась мама и слегка присыпала Динку снегом.

Та даже не пошевелилась. Лежала, смотрела на звезды, полностью растворившись в ночном небе.

— А мне кажется, что все время будет ночь. И снег. И темно. И никуда не надо идти, ни с кем не нужно встречаться.

— Это просто перезагрузка, — объяснила мама. — Завтра все начнется по новой.

— А почему вы поссорились? — неожиданно спросила Динка.

Так неожиданно, что мама не сразу сообразила, о чем она. И о ком.

— Дураки были, — с чувством ответила она.

— Это понятно, — усмехнулась Динка, — но ты говорила про «ту историю», «тот случай». Что случилось-то?

Мама долго подбирала слова, а потом решила сказать просто.

— В конце восьмого класса мы решили друг с другом переспать.

Динка тихонько охнула, но мама проигнорировала этот звук.

— Мы были к этому совершенно не готовы, не знали, как себя вести, дико стеснялись и боялись. По крайней мере, я стеснялась и боялась. А у него просто крышу снесло. У мальчиков вообще с гормонами хуже, им гораздо сложнее себя контролировать. Особенно в восьмом классе.

— И что? — тихо спросила Динка.

— Честно говоря, тогда я вообще не поняла, что случилось. Он вдруг вскочил и убежал. А меня еще час трясло, как от температуры, зубы по стакану стучали, когда я пыталась воды попить. А потом мне было стыдно поднять на него глаза. Потом я решила, что он сбежал, потому что я какая-то неправильная, потом я думала, что должна была что-то сделать и не сделала, и что это из-за меня у нас ничего не получилось…

— А он?

— А он меня просто не видел… Думаешь, мы целовались тогда, когда из яблоневого сада убежали? Мы разговаривали всю ночь. Про то, что тогда случилось, про то, что должно было случиться, про то, как мы скучали, про то, о чем мечтали…

• Предыдущая
• 14/18
• Следующая