Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл. - Гоголь Николай Васильевич - Страница 4
- Предыдущая
- 4/50
- Следующая
«А ты будто Охримов сын?»
«А кто ж? Разве один только лысый дидько, если не он».
Тут приятели побрались за шапки, и пошло лобызание; наш Голопупенков сын, однакож, не теряя времени, решился в ту же минуту осадить нового своего знакомого.
«Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка твоя полюбили друг друга так, что хоть бы и навеки жить вместе».
«Что ж, Параска», сказал Черевик, оборотившись и смеясь, к своей дочери: «может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и того… чтобы и паслись на одной траве! Что? по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!»
И все трое очутились в известной ярмарочной ресторации — под яткою у жидовки, усеянною многочисленной флотилией сулей, бутылей, фляжек всех родов и возрастов.
«Эх, хват! за это люблю!» говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. «Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал? Смотри, смотри: как он молодецки тянет пенную!..» И, посмеиваясь и покачиваясь, побрел он с нею к своему возу; а наш парубок отправился по рядам с красными товарами, в которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода — двух знаменитых городов Полтавской губернии, выглядывать получшую деревянную люльку в медной, щегольской оправе, цветистый по красному полю платок и шапку для свадебных подарков тестю и всем, кому следует.
IV
«Ну, жинка! а я нашел жениха дочке!»
«Вот, как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать. Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! думаю, оборваннейший из всех голодрабцев».
«Э, как бы не так, посмотрела бы ты, что там за парубок! Одна свитка больше стoит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важно дует… Чорт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты, не поморщившись».
«Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать».
«Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый; чем же он сорванец?»
«Э! чем же он сорванец! Ах ты, безмозглая башка! слышишь! чем же он сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие глаза свои, когда проезжали мы мельницы; ему, хоть бы тут же, перед его запачканным в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье, ему бы и нуждочки не было».
«Все, однакоже, я не вижу в нем ничего худого: парень хоть куда! только разве, что заклеил на миг образину твою навозом».
«Эге! да ты, как я вижу, слова не даешь мне выговорить! А что это значит? когда это бывало с тобою? Верно, успел уже хлебнуть, не продавши ничего…»
Тут Черевик наш заметил и сам, что разгорячился чересчур, и закрыл в одно мгновение голову свою руками, предполагая, без сомнения, что разгневанная сожительница не замедлит вцепиться в его волосы своими супружескими когтями.
«Туда к чорту! вот тебе и свадьба!» думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. «Придется отказать доброму человеку ни за что, ни про что. Господи, боже мой, за что такая напасть на нас, грешных! и так много всякой дряни на свете — а ты еще и жинок наплодил!»
V
Рассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший вокруг него народ. Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро, и угасающий день и пленительно, и грустно, и ярко румянился, как щеки прекрасной жертвы неумолимого недуга в торжественную минуту ее отлета на небо. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно становился реже и глуше, и усталые языки перекупок, мужиков и цыган ленивее и медленнее поворачивались. Где-то начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам.
«О чем загорюнился, Грыцько?» вскричал высокий, загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. «Что ж, отдавай волы за двадцать!»
«Тебе бы всё волы да волы. Вашему племени всё бы корысть только. Поддеть да обмануть доброго человека».
«Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с досады ли, что сам навязал себе невесту?»
«Нет, это не по-моему; я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Всё это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…»
«А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика отдать нам Параску?»
В недоумении посмотрел на него Грыцько. В смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле — виселица. Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов — все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда на нем. Этот темнокоричневый кафтан, прикосновение к которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые загорелые ноги, — все это, казалось, приросло к нему и составляло его природу.
«Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь только!» отвечал парубок, не сводя с него испытательных очей.
«За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!»
«Ну, а если солжешь?»
«Солгу — задаток твой!»
«Ладно! Ну, давай же по рукам!»
«Давай!»
VI
От біда, Роман іде, от тепер як раз надсадить мені бебехів, да й вам, пане Хомо, не без лиха буде.[7]
«Сюда, Афанасий Иванович! вот тут плетень пониже, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтобы москали на случай не подцепили чего».
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял в недоумении на нем, будто длинное, страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть, и наконец с шумом обрушился в бурьян.
«Вот беда! не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, боже оборони, шеи?» лепетала заботливая Хивря.
5
Хоть мужику нужно одно, но коль баба, видишь ли, хочет другое, то нужно угодить ей.
6
Не клонися, явор, ты еще зелененький; не печалься, козак, ты еще молоденький!
7
Вот беда, Роман идет, вот теперь он как раз поколотит меня, да и вам, пан Фома, не ждать добра.
- Предыдущая
- 4/50
- Следующая
