Пурпур и бриллиант - Паретти Сандра - Страница 2

• Предыдущая
• 2/53
• Следующая

Герцог, все еще закутанный в накидку, все еще с шелковым дамским плащом, переброшенным через руку, молча прошел мимо Йеппеса. Быстрыми шагами он поднялся по лестнице. Он снял этот дом, даже не взглянув на него предварительно, и жил уже в нем три месяца, не обращая ни малейшего внимания на все те вещи, что его окружали.

Не застав никого из слуг в своих апартаментах, герцог облегченно вздохнул. Закрыв дверь на задвижку, он бережно повесил женский плащ на кресло. Потом подошел к узкому окну, раздвинул занавеси и открыл его. Когда он переехал в Каса Тресторес, перед домом росли деревья, однако он велел срубить их, чтобы они не загораживали вид на море.

Море. Отсюда, с высоты холма, его было хорошо видно. В эту ночь оно, как послушное зеркало, отражало темное небо. Огни кораблей, бросивших якорь в открытом море, сверкали ярче, чем звезды. Через час туман развеется и над портом. Уже сейчас его белые клубы уменьшались, становились прозрачными. Как фантастическая, натянутая между невидимыми столбами рыбачья сеть, висела туманная дымка над морем, слегка колыхаясь от ветра.

Господи, чего он ждет каждый вечер, отправляясь в порт? На что надеется, получая сообщения о результатах поисков от Лупина? Разве не уверен он абсолютно, что Каролина жива? Разве эта твердая вера не дает ему силы пережить время бесконечного ожидания? И кроме того, у него есть верный знак...

Герцог отошел от окна и взял со стола лампу. Он открыл обитую гобеленом дверь, за которой была винтовая лестница. Его тень металась в неверном свете лампы, неестественно изгибаясь на выступах каменных стен. Герцог остановился перед дверью, ведущей в башенную келью.

Помещение, в которое он вошел, было заставлено судовыми сундуками, ларями из кедра, кожаными чемоданами всех размеров. Здесь пахло сухими розовыми лепестками и еще чем-то, безраздельно принадлежащим женщине и впитавшим в себя ее аромат.

Герцог поставил лампу на один из сундуков. Теперь в его движениях не было ничего осмысленного, казалось, он совершал все чисто механически. Осторожно открыл он один из кожаных кофров, снял белое муаровое покрывало, скрывавшее содержимое. Потом вынул оттуда шкатулку с драгоценностями и снова потянулся к лампе. Его пальцы неуверенно ощупывали крышку, словно он не находил в себе сил, чтобы открыть ее. Или это было нетерпение, которое он пытался сдержать? А может, страх?

Наконец решившись, он приподнял крышку. На пурпурном бархате лежал бриллиант величиной с голубиное яйцо. В его блеске был золотой жар африканского солнца – и еще некое неуловимое сияние, обладающее таинственной магической силой. Герцог стоял потерянный, ослепленный сиянием камня, подаренного ему Каролиной. Он снова слышал ее голос, ее слова, с которыми она в день их свадьбы передала ему свой подарок, этот камень:

– Посмотри, ведь он живой. И он будет жить до той поры, пока живу я.

Тогда герцог заключил ее в свои объятия, но постиг ли он истинный смысл ее слов? По-настоящему он понял их только тогда, вечером в Лагосе, когда вернулся без нее в дом с красными ставнями, когда лежал без сна в постели, еще сохранявшей ее запах. На полу стояли комнатные туфельки с загнутыми носами, на спинке стула лежала небрежно брошенная шелковая сорочка. В вазе еще благоухал срезанный ею вчера букет сирени, пышной персидской сирени, чьи фиолетовые ветви издавали пряный запах ванили. Но все эти знаки ее недавнего присутствия ничем не могли помочь ему. Напротив – они лишь непрерывно повторяли, что случилась беда, они напоминали вновь и вновь: ее нет.

Ее похитили. Она далеко и находится в опасности. Ты знаешь, кто твои противники. Ты знаешь, что Санти будут защищать свою работорговую империю всеми способами. А она – она была наилучшим средством, чтобы связать тебе руки. Трагедия разыгралась на твоих глазах, ты видел все, будучи не в силах ничего предотвратить.

Теперь герцог не мог бы сказать, было это наяву или во сне. Внезапно он вдруг увидел перед собой этот камень. Словно чья-то невидимая рука потянула его к шкатулке с драгоценностями, это была странная, неведомо откуда исходившая сила. И уже потом, стоя над раскрытой шкатулкой, он внезапно осознал, что этот бриллиант – единственная связующая нить между ним и Каролиной. Драгоценный камень подскажет ему ее судьбу – в тот миг, когда не станет Каролины, он рассыплется в прах...

Бриллиант, загадочно мерцая, лежал перед ним. Герцог нежно прикасался к камню, гладил, ощупывал его. Неужели то, что сейчас его наполняет, – всего лишь сумасшедшая надежда?

Море и камень. Это были два полюса, между которыми он жил. Море, которое он ежедневно молил о какой-либо весточке – весточке от нее. Море, которое так же ежедневно заставляло его снова терять ее, – и камень, который вечером возвращал ему Каролину живой.

Герцог снова положил бриллиант на бархатную подушечку, закрыл шкатулку и поставил ее обратно в кофр. Потом взял лампу и покинул комнату в башне.

Его шаги были беззвучными. Высокий мужчина, казалось, стал невесомым, превратился в собственную тень.

Лучи восходящего солнца пронзали блеклую предутреннюю дымку, в которой пустыня и небо сливались в какую-то потустороннюю бесконечность. Почти горизонтально стлался яркий свет над равниной. Даже малейшие возвышения и холмы резко выступали из тьмы, отбрасывая длинные фиолетовые тени. Через пару минут караванный путь, прорезающий пески и указывающий на северо-восток, стал виден совершенно отчетливо.

Разим, караванщик, ведущий по пескам свой маленький отряд, издал какой-то хриплый, только животным понятный звук, заставивший верблюдов остановиться. Он свистнул своему верблюду, тот опустился на колени, и Разим дождался, пока два других всадника достигнут гребня холма. Вытянутой рукой он указывал куда-то в глубь пустыни. На его резко очерченном лице с выступающими скулами появилось счастливое выражение. Он любил пустыню с искренней нежностью бедуина. Любил ее безграничность, ее молчание и невозмутимость, ставшую вечным вызовом для людей, дерзнувших преодолеть ее.

– Завтра к вечеру мы будем в Тимбукту, – сказал он.

Очарованный прелестью этого утра, увенчанного голубой лазурью небес, как в первый день творения, Разим, казалось, совсем забыл, что этот отрезок пути между Абомеей, столицей Дагомеи, и Тимбукту будет для них самым опасным.

Между тем все предыдущее длинное путешествие складывалось для них удачно. Они преодолели степи, саванны и девственный лес по течению Нигера, населенные шакалами, львами и змеями. Они не потеряли ни одного из своих животных; не попали в непогоду; не подхватили лихорадку. Хотя Разим ожидал плохого с той самой минуты, когда обнаружил, что один из всадников – женщина. Белая, христианка! Разим был человеком без веры и семьи, кому домом долгими годами служила лишь пустыня, в которой он разбойничал. Однако и для него путешествие с христианкой было необычайным приключением, подобного которому он еще никогда не переживал. Всю дорогу он тщательно выбирал окольные пути, предпочитая опасности дикой природы слепой ненависти соплеменников к христианам. Он избегал встреч с людьми, чтобы оградить от беды эту белую женщину. Поначалу подобная ответственность виделась ему тяжкой, почти непосильной ношей, но по мере продвижения вперед эта тяжесть перерастала в страстную, честолюбивую гордость, в горячее стремление провести ее живой и невредимой через этот ад.

Оба черных погонщика уже расстелили свои молельные коврики и опустились на колени, обратив склоненные лица к востоку. Всадники не спешились. Они все еще были закутаны в шерстяные покрывала, защищавшие их от ночной прохлады. Один из них нетерпеливым, порывистым движением сбросил с головы прикрывавшую лицо и шею накидку. Под ней показалось женское лицо. Иссиня-черные волнистые волосы спадали на спину. Каролина внимательно огляделась вокруг.

Солнечный диск рос с каждой минутой. Тени становились все короче. У дальних холмов они еще задержались на какое-то время, превратившись в бледные, дрожащие блики, чтобы окончательно исчезнуть уже через мгновение. Наступил день с его резким, пронзительным, безжалостным светом, который продлится теперь двенадцать часов. Каролина вгляделась вдаль, туда, где на востоке уже сегодня к вечеру должны были возникнуть мечети Тимбукту. Ах, эти часы, множество часов, когда пустыня действовала на Каролину, как опиум, как напиток забвения, к которому она жадно припадала! Но в это утро она ощущала лишь нетерпение. Ее взгляд не мог оторваться от широкого караванного пути, бегущего сквозь пески, желтые, безбрежные.

• Предыдущая
• 2/53
• Следующая