Мертвая голова (сборник) - Дюма Александр - Страница 28

• Предыдущая
• 28/57
• Следующая

– Ах, бедный молодой человек! – сказал он, взяв того за руку, будто проверяя у него пульс, а в действительности – чтобы дать ему знать особым пожатием руки, чтобы юноша не опровергал его слов. – Бедный молодой человек! Стало быть, он бежал.

– Бежал? Откуда? – раздались крики двадцати человек.

– Да, откуда бежал? – поинтересовался Гофман, не желавший принимать унизительного спасения, предлагаемого ему доктором.

– Черт возьми! – воскликнул доктор. – Из больницы, разумеется!

– Из больницы! – подхватили те же голоса. – Из какой больницы?

– Из больницы для умалишенных.

– Ах! Доктор, доктор, – возмутился Гофман, – что это за шутки!

– Бедный молодой человек, – продолжал доктор, будто не слыша возражений художника, – бедный молодой человек потерял, видимо, на эшафоте любимую женщину.

– О, да, да, – горячо заговорил юноша, – я ее очень любил, однако не так сильно, как Антонию.

– Бедняга! – воскликнули многие женщины, тоже находившиеся в толпе и уже начинавшие испытывать жалость к Гофману.

– Да, и с тех пор, – продолжал доктор, – он стал жертвой ужасного видения: он думает, что если станет играть и выигрывать – это позволит ему обладать той, которую любит. Потом с золотом в карманах он скитается по улицам и находит женщину у подножия гильотины; он отправляется с ней в роскошную гостиницу, где проводит ночь в веселье, страсти, опьянении, после чего находит ее мертвой. Не это ли рассказал он вам?

– Да-да! – закричали в толпе. – Слово в слово!

– Что же! – воскликнул Гофман с горящим взором. – Неужели вы, доктор, скажете, что это ложь? Вы же сами расстегнули бриллиантовую пряжку, скреплявшую концы бархотки на ее шее? О! Я должен был догадаться, что в этом есть что-то странное, когда я видел, как капли шампанского сочились из-под ее бархотки, когда горящая головня коснулась ее обнаженной ноги и ее нога, нога мертвеца, не обожженная огнем, погасила пламя!

– Вы видите, видите, – сказал доктор растроганным голосом, жалостливо глядя на несчастного, – его сумасшествие возвращается.

– Как – мое сумасшествие! – возмутился Гофман. – Вы осмеливаетесь говорить, что это неправда? Вы смеете опровергать, что я провел ночь с Арсеной, вчера казненной? Вы оспариваете, что ее голову на плечах придерживала только бархотка? Вы смеете уверять, что, когда вы расстегнули пряжку, мертвая голова не скатилась на ковер? Полно вам, доктор! Полно, по крайней мере вы-то знаете, что я говорю правду.

– Друзья мои, – воскликнул доктор, – теперь вы убедились, не правда ли?

– Да, да! – закричали в толпе, а те из присутствующих, кто хранил молчание, печально покачивали головами в знак согласия.

– Теперь, – сказал доктор, – найдите фиакр, чтобы я мог его отвезти.

– Куда это? – возмутился Гофман. – Куда вы собираетесь меня везти?

– Как куда? – переспросил доктор. – В дом умалишенных, откуда вы бежали, мои добрый друг. – Потом тихо добавил: – Дайте мне свободу действий! Или я не отвечаю за вас. Эти люди полагают, что вы их одурачили. Они разорвут вас на куски.

Гофман глубоко вздохнул и опустил руки.

– Вот, видите, – заметил доктор, – теперь, когда кризис миновал, он стал кроток, как ягненок. Ну, дружок, ну…

И рука доктора, казалось, укротила Гофмана, подобно тому как укрощают разгорячившуюся лошадь или разъяренную собаку.

Между тем отыскали фиакр.

– Садитесь скорее, – велел доктор Гофману.

Юноша повиновался, все его силы истощились в этой борьбе.

– В Бисетр! – сказал громко доктор, садясь возле Гофмана. Потом тихо спросил у молодого человека: – Где вы хотите, чтобы вас высадили?

– У Пале-Эгалите, – с трудом выговорил Гофман.

– Пошел! – крикнул доктор и раскланялся с публикой.

– Да здравствует доктор! – кричали в толпе.

Когда народ находится под влиянием страсти, он не может удержать крика. И не важно, что это будет: «Да здравствует кто-нибудь!» или «Казни!» У Пале-Эгалите доктор остановил фиакр.

– Прощайте, молодой человек, – сказал он Гофману, – и послушайте моего совета: возвращайтесь в Германию. Во Франции людям с воображением, подобным вашему, будет нелегко.

И он вытолкнул Гофмана из фиакра. Тот, еще не придя в себя от всего случившегося, чуть было не угодил прямо под экипаж, ехавший навстречу, если бы проходивший мимо молодой человек не бросился к нему и не удержал его, в то время как извозчик пытался остановить лошадей.

Фиакр продолжил свой путь. Два молодых человека, один едва не упавший, другой поддержавший его, вскрикнули одновременно от удивления.

– Гофман!

– Вернер!

Потом, видя изнеможение своего друга, Вернер увлек его в парк Пале-Рояля.

Там воспоминания обо всем случившемся еще живее предстали в воображении Гофмана, и он вспомнил про заложенный у менялы-немца медальон Антонии. Бедняга вскрикнул в страхе, потому что все золото из своих карманов он высыпал на мраморный стол в гостинице. Но тут же он вспомнил про отложенные им три червонца в боковом кармане жилета.

Золотые по-прежнему лежали в своем убежище – они не были истрачены. Гофман вырвался из рук Вернера с криком: «Подожди меня» и бросился к лавке менялы. С каждым новым шагом он, казалось, ощущал все больший прилив сил, похоже, он начал освобождаться от окутывавшего его дурмана и дышал воздухом все более и более чистым, а взгляд его становился все более ясным.

У двери в лавку менялы юноша остановился, чтобы перевести дух; прежние видения, призраки ночи, почти совсем исчезли. Он передохнул с минуту и вошел внутрь.

Меняла спокойно сидел на своем месте все в тех же очках на носу и в окружении золота, разложенного перед ним. Он поднял голову на шум открывшейся двери.

– А! – воскликнул старый немец. – Это вы, мой молодой соотечественник? Признаюсь, я уж и не ожидал вас увидеть.

– Вы, надеюсь, говорите так не потому, что продали медальон? – вскрикнул Гофман.

– Нет, я обещал вам сберечь его, и даже если бы мне предложили двадцать пять червонцев вместо тех трех, которые вы мне за него должны, медальон все-таки не покинул бы мою лавку.

– Вот три червонца, – робко произнес юноша, – но признаюсь, что мне нечем заплатить вам проценты.

– Проценты за одну ночь? – удивился меняла. – Полно, вы шутите! Проценты с трех червонцев за одну ночь, да еще и с соотечественника! Никогда! – И он отдал медальон владельцу.

– Благодарю вас, сударь, – с чувством сказал Гофман. – Теперь, – продолжил он со вздохом, – я пойду искать деньги, чтобы возвратиться в Мангейм.

– В Мангейм! – удивленно воскликнул меняла. – Так вы из Мангейма?

– Нет, сударь, я родом не из Мангейма, но живу там: в Мангейме у меня невеста, и я возвращаюсь, чтобы жениться на ней.

– А! – откликнулся меняла.

Потом, когда молодой человек был уже у двери, он продолжил:

– Не знаете ли вы, юноша, в Мангейме одного старого музыканта? Это один из моих старинных приятелей.

– Готлиб Мурр? – вскрикнул Гофман.

– Именно. Так вы его знаете?

– Знаю ли? Конечно, потому что его дочь – моя невеста!

– Антония? – воскликнул в свою очередь меняла.

– Да, Антония, – подтвердил Гофман.

– Как, молодой человек, вы возвращаетесь в Мангейм для того, чтобы жениться на Антонии?

– Конечно.

– Если так, то оставайтесь лучше в Париже, потому что вы напрасно туда поедете.

– Почему это?

– Потому что вот письмо от ее отца, уведомляющее меня о том, что неделю назад, в три часа пополудни, Антония скоропостижно скончалась, играя на арфе.

Это был именно тот день, когда Гофман отправился к Арсене писать ее портрет, тот час, когда он прижался устами к ее обнаженному плечу.

Гофман, бледный, трепещущий, открыл медальон, желая припасть губами к любимому образу, но кость была девственно чиста, будто никогда кисть художника не нарушала ее белизны. Гофману, дважды клятвопреступнику, ничего не осталось на память об Антонии, даже образа той, кому он дал обет вечной любви.

• Предыдущая
• 28/57
• Следующая