Мертвая голова (сборник) - Дюма Александр - Страница 51

• Предыдущая
• 51/57
• Следующая

Было что-то трогательное и торжественное в этом простом признании женщины, в этих истинных и нежных словах, которые вырывались из ее уст. Это была исповедь…

Она первая заговорила об их взаимной тайне, она первая сказала: «Вы любите меня!» Но в этих словах заключались святость прекрасной души и спокойствие чистой совести. Осмонд смотрел на нее и плакал. Она увидела его слезы:

– Вы плачете, Осмонд, о женщине, которая до сих пор никогда не страдала. Мне приходится учить вас быть сильным и крепиться в горести! Уезжайте! Господь Бог определяет судьбу каждого человека, никто не в праве менять ее. Господь Бог отдал меня старику, чтобы я любила его как дочь и уважала его как отца. Вся жизнь моя будет посвящена выполнению этих обязанностей. Вы пройдете передо мной, Осмонд, как упоительный сон, и я могу сохранить воспоминание о вас, не будучи ни преступной, ни несчастной. Прощайте!..

– Прощайте! – ответил Осмонд, отирая рукою слезы. – Вы чистый, непорочный ангел, и сердце мое рвалось к вам, как больной ищет лучей солнца. Да, Елена, я люблю вас и теперь, когда мне следует уехать, могу прямо сказать вам об этом. Эта любовь и слова ваши станут моей путеводной звездой. Вы возвысите мою душу, вы будете поддерживать меня в трудных испытаниях, которые мне, может быть, придется вынести в жизни; ваше имя и воспоминания о вас всегда будут со мной, как два крыла моего ангела-хранителя… О, позвольте мне плакать этими невольными слезами, ведь в своем горе я нахожу всю мою силу, все мое мужество. Елена! Завтра я уеду… буду далеко… завтра вы вновь обретете спокойствие прежней жизни с вашими мужем и сыном; завтра, прошу вас, завтра вспоминайте обо мне как о друге, но я всегда буду говорить себе: эта бесподобная душа любила меня!

Елена выслушала его молча.

– Да, любила, – сказала она тихо, – но как любят несчастные!

Осмонд приблизился к ней; лицо его несколько оживилось.

– Дайте мне вашу руку, Елена, – сказал он, – в знак прощания. Увидимся ли мы когда-нибудь?

– Если не здесь, так на небе, – ответила Елена.

Она встала и медленно подала Осмонду руку… он поцеловал ее.

– Прощайте! – сказал он, выходя. – Прощайте!..

Я замолчал, увидев, что в фойе Оперы никого не осталось, кроме меня и моего друга.

– Четвертый акт начинается, – сказал я Гастону. – После я доскажу тебе эту печальную историю.

– Сейчас, расскажи сейчас, – попросил меня Гастон, – какое мне дело до четвертого акта!

– Ах, вандал! Ты приехал из Мексики и смеешь говорить так о четвертом акте «Гугенотов»! К счастью, мы здесь одни; если бы наши общие друзья слышали твои слова, несчастный, твоя репутация погибла бы навсегда… Мне очень хочется послушать четвертый акт, и потому я тебя оставляю.

– Где же мы увидимся?

– Здесь, в антракте.

– Ступай же слушать «Гугенотов», а я пойду любоваться ею и жалеть о ней.

Четвертый акт «Гугенотов» закончился. Я отправился в фойе, чтобы продолжить разговор с Гастоном. Он уже ждал меня в условленном месте.

– Вот и ты, – сказал он, – а я боялся, что не придешь. Ах, друг, как она была печальна и как страдала в продолжение этого четвертого акта! Я не спускал с нее глаз: она еще больше побледнела, хоть это казалось невозможным. Она, кажется, болезненно дрожала всем телом, руки ее были сложены, как будто для молитвы.

– Пойдем сядем, – сказал я Гастону. – На чем я остановился?

– Осмонд простился с графиней.

– Да, да. Елена осталась одна, оперлась на каминную полку и не плакала, но была страшно бледна. Кто посмотрел бы на нее внимательнее, тот понял бы, какая великая грусть скрывается под этой бледностью и как обманчиво ее наружное спокойствие. Она подождала, пока стих шум шагов молодого человека; тут она осмотрелась взглядом беспокойным и отчаянным и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Теперь, когда она осталась одна, силы и мужество изменили ей. Это уже не была та спокойная и решительная женщина, которая ни одним словом не высказала своего волнения, которую поддерживали неизменная мысль о долге и чистота совести. То была несчастная молодая женщина, слабая и страждущая, убитая горем и слезами. Она упала в кресло.

– Боже! Боже мой! – прошептала она. Потом наклонилась, взяла на руки ребенка, который все еще играл на ковре, и со слезами посмотрела на него. – Бедняжка! – сказала она, прижимая его к груди. – Ты одна моя радость, одно мое утешение, одно мое счастье! Покойся в объятиях матери! Подними на нее чистые и светлые глаза свои! Ты один можешь дать ей силу жить и страдать. Да, милое и невинное создание, протяни к ней свои ручонки; она поцелует их и на своих руках поднимет к небу во время молитвы… Дитя мое, минутой раньше ты придавал мне мужества – теперь даешь силы покориться судьбе. Теперь в тебе одном – моя опора, моя жизнь.

В эту минуту приехал генерал.

– Ты одна, Елена? – спросил он.

Звуки его голоса заставили графиню вздрогнуть, но она провела рукой по глазам, и слезы ее тотчас высохли.

– Я думал, что найду здесь Осмонда, – сказал генерал.

– Он был тут, но уехал.

– А не говорил, приедет ли опять?

– Кажется, нет.

– Мне нужно видеть его, – произнес генерал с досадой, – разве он не мог подождать?

Он позвонил. Вошел лакей.

– Ступай к графу де Сериньи, – приказал генерал, – и попроси его сейчас же явиться ко мне. Если не застанешь дома, так вели сказать ему, что я жду его завтра, не позже восьми часов.

Генерал сел в кресло, посидел так несколько минут, встал, подошел к жене и нежно взял ее за руку.

– Прости меня, дитя мое, – сказал он, – я все еще занят предлинной и прескучной работой, которую необходимо закончить.

Он поцеловал ее в лоб.

– Лоб у тебя горит, Елена, а руки холодны как лед; ты сегодня нездорова.

На лице генерала отразилось беспокойство.

– Да, мне что-то нездоровится.

– У тебя лихорадка.

Елена быстро отдернула руку.

– Лихорадка!.. Нет!.. Не может быть!.. Пустяки, мне уже лучше.

– Хорошо, – сказал генерал и, взяв том «Военного зрителя», принялся читать его с величайшим вниманием.

Елена медленно опустила голову на грудь; ее светло-русые волосы смешались с волосами ее сына.

Нужно ли говорить, что тот вечер показался бедной Елене чрезвычайно длинным. Генерал, по своему обыкновению, заснул над «Военным зрителем». Сериньи не приехал в тот вечер, а на другой день явился раньше восьми часов, но не видел Елены и уехал, не дождавшись завтрака. Вечером, часов в семь, он прибыл опять.

– Генерал, – сказал он, – я расстаюсь с вами.

– Что такое?

– Я видел сегодня военного министра и выпросил у него разрешение отправиться в Африку, в экспедицию, которая сейчас готовится.

Договаривая эту фразу, Осмонд посмотрел на Елену. В его взгляде читалось: «Видите, я сдержал слово».

Елена опустила глаза: по щекам ее скатились две слезы, она не смела взглянуть на Осмонда, чувствуя, что вся дрожит.

«Хорошо, – подумала она, – вот благородная и великая душа».

– А! Вы едете в Африку! – сказал генерал. – Браво! Понимаю, друг мой, как прискорбно вам, в ваши лета, сложив руки и не вынимая шпаги, служить на парижской мостовой, подобно этим будуарным воинам, которые надевают мундир только тогда, когда едут на придворный бал… Хвалю вас, поезжайте в экспедицию и вернитесь к нам с наградой, с чином.

– Постараюсь, – сдавленным голосом произнес Осмонд, силясь улыбнуться.

– Если вам понадобится что-нибудь, так напишите мне – я переговорю с министром, он старый мой товарищ, и мы довольно близки с ним.

Осмонд не отвечал, он смотрел на Елену. Она отвернула голову, желая скрыть слезы. Осмонд не видел, но угадал их.

Бедная Елена! Силы изменяли ей.

– Когда вы уезжаете? – спросил генерал.

– Завтра.

– Это не помешает вам сегодня поехать с нами в Оперу?

• Предыдущая
• 51/57
• Следующая