Мертвая голова (сборник) - Дюма Александр - Страница 55

• Предыдущая
• 55/57
• Следующая

Вот так, в безмолвии, без всяких объяснений и препятствий, медленно совершилось преступление, на которое согласились и жертва, и палач.

Но вот однажды вечером, после роковых слов «В Оперу, сударыня», Елена, которая обыкновенно вставала и безропотно шла за мужем, не поднялась с софы. Генерал повторил свои слова голосом более громким и твердым.

– Граф, – прошептала Елена так тихо, что едва можно было расслышать ее слова, – я не могу подняться.

Глаза ее закрылись, тяжкий вздох вырвался из груди, и она упала без чувств.

Графиню тотчас отнесли в постель, вызвали доктора. Он объявил без обиняков, что силы Елены на исходе и ничем нельзя воскресить ее.

Он говорил откровенно, потому что видел перед собой женщину, которая улыбалась смерти, и старика, который смотрел на нее сухими глазами.

Елена велела привести сына; он улыбнулся ей, как всегда, когда его звала мать… Бедный мальчик!.. Он не понимал, что она обнимает его в последний раз!

Она прижала белокурую головку сына к своей груди, поцеловала его волосы, его лоб, его губы, потом подняла глаза к небу. Бедная мать, с отчаянием посмотрев вокруг себя, поискав глазами и душой, кому бы поручить сына, отдала его Небесам. Она никого не нашла на земле.

Губы ее задрожали и прошептали несколько слов, которые слышал только Господь. В последний раз поцеловав сына, который заснул в ее объятиях, она долго смотрела на него: он был единственной ее радостью, единственным ее утешением, единственным, о ком она жалела… Несколько минут просидела она так, вложив всю душу в этот последний, прощальный взгляд… Потом велела перенести сына в колыбель.

Елена сложила руки на груди, закрыла глаза и откинула голову на подушку… Окончив все дела на земле, она успокоилась, как человек, ожидающий снa, только в этот вечер она ждала вечного сна смерти.

Генерал Сен-Жеран с мрачным, кровожадным взором стоял возле ее постели. Он пристально смотрел на бледное лицо жены и следил с явным бесстрастием, как усиливаются ее предсмертные страдания. В самом деле, грудь Елены поднималась с трудом, руки судорожно сжимались на груди; жалобы, которые она тщетно старалась удержать, вырывались из ее уст. Настала минута, плачевная минута, когда можно было подумать, что жизнь расстается с этой слабой женщиной, которая все еще боролась со смертью.

Тогда генерал наклонился к жене, в глазах его блеснула внезапная мрачная молния; неумолимая жестокость железного сердца отразилась на его лице. Он задрожал всем телом и срывающимся голосом прошептал на ухо Елене:

– Я все знал и отомстил за себя!

Елена открыла глаза, жизнь вспыхнула в них на минуту; она подняла голову с благородством и гордостью… да, друг мой, гордостью за свою добродетель и чистоту, за свои страдания и свою смерть… На лице ее отразилось презрение, у нее уже не было сил произнести ни одного слова. Устремив последний взор на мужа, она вынула письмо из-под подушки. Бумага была смята и омочена слезами. Елена хотела отдать ее мужу, но силы изменили ей, и письмо упало на пол, к ногам генерала.

Он поднял его с жадностью и, подойдя к лампе, прочел:

«Прощайте, графиня, прощайте навсегда; я не мог оставаться хладнокровным, услышав эту гнусную клевету, которая оскорбляла вас, благородную и чистую… Я должен ехать завтра; повинуясь вашей воле, должен уехать из того места, где вы живете… Я не роптал на вас: подобно вам, я уважаю священные узы, которыми вы связаны, и делаю больше того, что вы от меня требуете… Уезжаю сегодня вечером и никогда не вернусь… Прощайте, графиня, да наделит вас Господь Бог счастьем, вас, вполне достойную такой милости… Вспоминайте меня иногда в своих молитвах».

Генерал заплакал.

– Елена! – закричал он душераздирающим голосом, бросаясь к ее постели.

Но Елена уже скончалась. На лице ее сохранилось спокойное негодование чистой и благородной души, подвергшейся подлой клевете. Напрасно генерал сжимал ее руки, еще теплые, звал ее, судорожно обнимал, все повторяя и повторяя: «Прости… прости меня!»

Елена скончалась – она высказала последнее свое слово, слово невинности, горя, мужества, добродетели и, может быть, упрека.

Я приказал лакею никого не принимать. Однако Антоний, один из моих давних друзей, пренебрегая увещаниями слуги, все же вошел в мой кабинет.

Я поднялся навстречу гостю с неприветливым лицом писателя, которого прервали в один из таких моментов, когда он особенно чувствует всю радость творчества. Но когда я увидел его – моего друга – бледного и исхудавшего, то обратился к нему со следующими словами:

– Что с вами? Что произошло?

– О! Дайте мне отдышаться, – ответил он, – я все вам расскажу. Впрочем, может быть, это только сон, или же я сошел с ума…

Антоний упал в кресло и закрыл лицо руками.

Я с удивлением рассматривал друга: его волосы были мокрыми от дождя, ботинки и панталоны покрыты грязью. Я подошел к окну: на улице Антония ожидали слуга и экипаж. Я ничего не понимал.

Он заметил мое удивление.

– Я был на кладбище Пер-Лашез, – сказал он.

– В десять часов утра?

– Я был там в семь… Проклятый маскарад!

Что может быть общего между маскарадом и кладбищем? Я повернулся к камину и начал со спокойствием и терпеливостью испанца скручивать папироску. Затем наклонился, чтобы закурить.

– Александр, – сказал Антоний, – выслушайте меня, молю вас!

– Вот уже четверть часа, как вы здесь, но так ничего и не сказали.

– О! Это ужасная история.

Я поднялся, положил на камин папироску и покорно сложил руки на груди – мне самому уже невольно начало казаться, что мой гость сошел с ума.

– Вы помните бал в Опере, где мы встретились? – спросил Антоний после минутного молчания.

– Последний, на котором было человек двести?

– Тот самый. Я вас оставил, чтобы отправиться в театр «Варьете», где, как мне говорили, даже пресыщенный человек может увидеть много любопытного. Вы пытались меня отговорить, но что-то фатальное влекло меня туда.

Ах! Почему вы не видели всего этого, вы, так хорошо понимающий людей, так ярко описывающий нравы? Почему Гофман или Калло не были там, чтобы изобразить на полотне фантастическую картину, представшую перед моими глазами?

Я вышел из Оперы грустным и каким-то опустошенным. Придя в театр, нашел зал, полный публики и шумного веселья; коридоры, ложи, партер – везде были люди. Я прошелся несколько раз по залу: масок двадцать окликнули мое имя, назвали свое. Все это были представители аристократического или финансового мира, наряженные в костюмы паяцев, героев, простолюдинов, – светские люди, известные своими заслугами.

Здесь, на маскараде, они забыли семью, искусство, политику, забыли наше строгое и серьезное время и создали одно из фантастических увеселений эпохи Регентства.

Я прислонился к колонне и принялся наблюдать за непрерывным потоком человекоподобных существ. Эти разноцветные маски, странные костюмы, чудные наряды являли собой картину, в которой не было и следа чего-то человеческого, разумного.

Заиграл оркестр. О, что тут началось! Эти ужасные существа задвигались под звуки музыки, терявшейся в хаосе криков, гиканья, смеха. Люди сплетались друг с другом руками, ногами. Образовался огромный движущийся круг. И этот круг был подобен цепи преступников, совершающих под хлыстом дьявола свое адское покаяние. В их криках было больше бездонного ужаса, чем веселья, больше азарта, чем наслаждения!..

Все это плыло перед моими глазами. Меня обвевал ветер, поднимаемый неистовым движением толпы. Весь этот шум, это жужжание, этот беспорядок, грохот царствовали в моей голове так же, как и в зале! Вскоре я уже не мог разобрать, происходит все это во сне или наяву. И я задался вопросом: может быть, безумец я, a все эти люди вполне благоразумны? В какой-то момент у меня возникло сильнейшее желание броситься в самую середину этого шабаша, как некогда Фауст!..

• Предыдущая
• 55/57
• Следующая