Ребята и зверята (илл.) - Перовская Ольга Васильевна - Страница 30

• Предыдущая
• 30/51
• Следующая

Один в разбушевавшемся леднике...

При первых же шагах он провалился в яму: вокруг намело огромные сугробы.

Собрав все силы, он засвистел и закричал леснику:

— О-го-го-го-гоооу!..

Прислушался. Буран заревел сильнее.

«Нет, где уж тут! Может, он и близко, да разве тут услышишь!»

Он почувствовал озноб, нахлобучил поглубже ушастую шапку. Пальцы закоченели и не сгибались. Нестерпимо захотелось закутаться в шубу, лечь на снег и заснуть. Но он превозмог это желание и двинулся в путь,

Чубарый стал медленно опускаться в пропасть.

разговаривая и споря сам с собой. Спотыкался, падал, увязал в сугробах. Вставал и снова шёл всё дальше и дальше, не зная, куда идёт.

Длиннополый тулуп путался в ногах. Отец скоро устал, запыхался и вспотел. Добравшись до камней, он уселся, чтобы отдохнуть и покурить. Но табак и трубка были на седле, на лошади, а лошадь...

«Что же это такое?! Не бред ли, не дурной ли, кошмарный сон?! Чубарый спас мою жизнь... Нет, он не может погибнуть...»

В отчаянии он затряс головой. Схватил горстью снег, сделал несколько глотков и поднялся.

Лицо горело, голова была лёгкая, а ноги ныли от усталости.

...Яркое горное солнце. Жгучий ветер с ледников. Оранжевые альпийские маки под синим небом.

Двое киргизов слезли с коней и наклонились над человеком, спавшим на камне.

«Что за человек? Откуда он? Где его лошадь, оружие? » — вертелось у каждого на языке. Но, верные своим обычаям, киргизы, казалось, не удивлялись. Они присели на корточки, не торопясь достали из-за пазухи флакончик с жевательным табаком, закинули по щепотке за губу и поглядели друг на друга. Суетиться, проявлять любопытство неприлично взрослому мужчине. Киргизы молча сосали табак, цыкали слюной в сторону и раздумывали.

В это время подъехал новый всадник — высокий, костистый старик. Он ночевал в ауле, куда забрёл лесник, и слышал его рассказ.

— Это лесничий,— догадался подъехавший.— Так он, значит, спасся? А там из аула джигиты поехали, чтобы вытащить его тело из пропасти. Вставай, джолдаш!¹ Нельзя спать на солнце!

Отец с трудом поднял голову. Ах, как она гудела!

В ушах прямо стон стоял. Он тупо оглядел всех и снова улёгся. Тогда старик взял его за плечи, поднял, посадил на свою лошадь и к ночи доставил к нам домой.

Прошло около месяца. Отец выздоровел. После тяжёлой болезни выздоровление всегда радостно. Он целые дни насвистывал весёлые песни, хорошо ел, много спал и часто смеялся.

Мы с осуждением поглядывали на него.

— Смеётся,— говорили мы, собравшись за конюшней.— А зачем он лошадь сгубил? Что ему Чубарочка сделал плохого?

Один раз нам велели проветрить постели. Мы навьючились подушками и одеялами и караваном вышли во двор. Солнце палило вовсю.

Подушки поджарились, словно на плите. Мы перевернули их на другую сторону и хвалились, кто лучше проветрил.

— Моя горячее всех!—кричала Наташа.— Вот попробуй-ка сядь-ка. Прямо... встанешь.

Она садилась, вскакивала и предлагала нам делать то же.

— А я свою ещё выхлопаю палкой, чтобы не было больше микробов.

Палки дружно захлопали.

— Ну вот, после такой работы уже не выбьешь пылинки.

— А это мы поглядим.

Я размахнулась.

Одновременно с хлопком раздался отчаянный крик Юли:

— Не смей биться! По голове меня прямо...

— Чего же ты подходишь сзади?

— А чего ты размахиваешься?

— Так я же не видела.

— «Не видела»! А ты бы посмотрела.

— Что ж нам теперь делать? Голову закинь назад, а то кровь очень...

При виде крови Юля принялась громко плакать.

В это время из-за угла вылетела Соня.

— Не реви, постой,— торопливо сказала она Юле.— Там про Чубарого новости. Казак-объездчик там, на крыльце, рассказывает.

И она исчезла, подхватив Наташу.

Про Чубарого? Новости? Какие же про него могут быть новости?

Я пожала плечами.

Юля вытерла фартуком глаза и распухший нос. Мне очень стало неприятно, что у нас так нехорошо получилось. Я извинилась, и мы, помирившись, побежали к дому.

Объездчик уже начал рассказывать. Шапка на затылке; ружьё гюставил меж колен; разгорячился, размахивает руками. А все слушают внимательно, смотрят ему прямо в рот.

— Тише,— говорят нам, когда мы, запыхавшись, подбегаем,— это про Чубарого.

— Ну вот, значит, скидаю я полушубок и говорю: «Ну, вы своего шайтана боитесь, а мне на шайтана начхать. Да и нет их вовсе, шайтанов ваших. Вяжите, айда-те, мне под грудями аркан и спущайте. И уж будьте надёжны: и вьюк, говорю, и седло — всё в аккурат представлю». Ну, а киргизы — они, конечно, рады. Потому им спу-щаться по их суеверию боязно. Обвязали они меня всего вдоль и поперёк и спущают. Качусь я по льду. Крутизна— смерть! Эх, думаю, отпустят аркан — поминай как звали! Вниз лучше и не смотреть: конца-краю никак не видать. Бездонная, словом сказать, пропасть. Треплюсь я себе, как червяк, на верёвочке... Вдруг — стоп!.. Льдина одна, здоровенная, выперлась боком, на манер палочки, и дорогу мне загораживает. Стал я на неё обеими ногами, огляделся и... Мать честная! Что это — ровно храп какой? Вижу, стоит он. Весь вдавился в снеговую стену. Белый, обмёрзлый. Грива, хвост — сосульки одни. Из носу тоже сосулька топорщится. И над глазами — вместо ресниц. Стоит, на стену навалился, да так и примёрз к ней боком. А под льдиною!..

Казак зажмурился и покрутил головой.

Потом продолжал, ещё пуще разгораясь:

— И вот ведь — животная, а глядите, до чего смышлёная! Трое суток ведь так простоял, не шелохнулся. Только глазами водит, да ноздри так и трепещутся, так и дрожат. Прижался я к нему. Ах, думаю, горе-то какое! И помочь, главное, нечем. А конь-то уж больно обнадёжен — меня прямо ест глазами. Что ты будешь делать? Дёрнул я верёвку три раза, как было положено. Стали меня подымать. А конь!.. Как увидел, что я ухожу и опять его одного бросаю, повернул за мной морду, слёзы в глазах, и хрипит — зовёт: помоги, мол, брат, не уходи, не дай замёрзнуть живому!..

Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой загорелой ручкой и шептала:

— Ну, а потом... потом чего?..

— Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибнет, а вы с седлом пристаёте! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: «Ой, бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился жеребец — пускай там и сдыхает. Человек дороже коня». Они своё, а я своё. Тут вызвался киргиз — лихой джигит — спущаться со мной. Взяли досок, кошму — и айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь — прошли бы мимо. Шибко уж белый он — в снегу вовсе теряется...

Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цигарка так и осталась незаклеенной, потому что все наперебой заторопили его вопросами:

— Ну что же, вытащили вы его из пропасти?

— Как же вам удалось, а?

— И что же он, правда живой?

— Трое суток во льду! Шутка ли дело!

— Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось — вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели — и айда... Тянули, тянули... и вытянули. Размотал я верёвки. Из тюка сразу — пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нём закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Прикрыл его снова кошмами. Стонет лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Всё едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок — отдышится. Оно по-моему и вышло. Отдышался.

Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.

Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили тёплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и всё валился на бок. С него сняли тяжёлый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.

• Предыдущая
• 30/51
• Следующая