Родовое проклятье (Мы странно встретились) - Туманова Анастасия - Страница 5
- Предыдущая
- 5/57
- Следующая
Гитара смолкла, Софья опустила ее на колени. В кабаке стояла мертвая тишина. Софья удивленно смотрела на неподвижные, заросшие бородами лица мужиков, на зажмуренную физиономию Устиньи с одинокой слезой на пухлой щеке, на ошалелые глаза мартемьяновских молодцов. Тот темноволосый парень, что подал ей гитару, даже встал со своего места и стоял, весь подавшись вперед, в упор глядя светло-серыми глазами. «Глаза у него какие чудные… – почему-то подумала Софья. – Сам темный, а глаза – светлые, странно…» И удивления в этих глазах не было, лишь пристальное внимание и теплота, от которой по спине у Софьи побежали мурашки. Забыв о всяких приличиях и даже о Мартемьянове, она молча, без улыбки смотрела на темноволосого, светлоглазого приказчика. А тот смотрел на нее.
Из этого оцепенения Софью вывело копошение в углу и прозвучавший голос – знакомый до противности:
– Сонька, ты, что ли, воешь? Не п-позволю… Для кого стараешься, мерзавка?
– Замолчи, дурак, – устало сказала Софья, взглянув в мутные, бессмысленные глаза брата, только сейчас поднявшего голову со стола. Никто не рассмеялся, да и сама она не почувствовала никакого стыда. Только бесконечную усталость и отвращение.
– И то верно, обалдуй, не чеши языком, – прозвучал вдруг низкий голос Мартемьянова, о котором Софья совсем забыла и, услышав его, вздрогнула, как от удара.
– Это пошто же, барышня, этот мозгляк с вами говорит так? – поинтересовался купец, подходя вплотную (теперь и думать было нечего обежать его и скрыться). – Муж он вам, не пошли бог?
– Брат, – холодно сказала Софья, безуспешно пытаясь отвернуться от густого запаха сивухи. – Изволь пропустить.
– Да как же я тебя такую отпущу? – искренне, без тени насмешки удивился Мартемьянов, вытягивая руку и загораживая Софье дорогу. – Да я такого пенья ни в Москве, ни в Петербурге не слыхал, так куда ж я пущу тебя?
– Пошел во-о-он… – чуть не теряя сознание от омерзения, простонала Софья. В голове билось одно: «Не поможет никто… Не спасет… Никому дела нет… Дура, дура, сразу бежать надо было, а теперь…» А теперь горячие и очень сильные руки держали ее за плечи, запах сивухи душил, сбивчивый шепот обжигал ухо и шею:
– Едем, богиня! Едем, красавица! Брату твоему отступного заплачу сколько запросит! В Москву-матушку! Брильянтами завалю! Полное содержание дам, к зиме в Париж покатим! Поедем, матушка!
– Уйди… Уйди, ради Христа, да что ж это… – задыхаясь, умоляла Софья. От ужаса липким потом покрылась спина, она молотила кулаками в грудь купца, но это было все равно что лупить в медный чан – только что не гудело. В полном отчаянии она закричала:
– Сережа! Сережа!!! Помоги!!!
Какое там… Ей ли не знать, что после третьей рюмки Сергей лыка не свяжет… И вдруг случилось неожиданное – руки, держащие ее, разжались. Софья отпрянула – и, увидев, как Мартемьянов тяжело оседает на пол, поводя по сторонам бессмысленными глазами, завизжала в голос.
– Отставить истерику! – прозвучал вдруг жесткий, незнакомый голос, и, в смятении подняв глаза, Софья встретилась взглядом с сероглазым приказчиком. Тот бросил в сторону ручку от разбившейся о голову Мартемьянова глиняной корчаги, пинком ноги распахнул тяжелую дверь и приказал:
– Бегите немедля!
Софья кинулась в сени.
На темной улице лил ледяной дождь. Луны не было, окна домов не горели, и Софья помчалась наугад по мокрой, хлюпающей под ногами грязи. На окраине деревни завыла собака; чуть погодя ей ответил на пронзительной, тоскливой ноте волк из леса. Кто-то окликнул Софью, но она не ответила и лишь побежала быстрей. Горло, мешая дышать, сжимали рыдания, и из груди Софьи вырывались хриплые короткие вздохи. Холодный ветер сдернул с ее плеч шаль; каким-то чудом Софья смогла удержать ее. Но вот впереди уже светящееся окно родного дома, смутно белеющие столбы ворот. Софья перебежала темный, покрытый лужами двор, вскочила на крыльцо… и завопила от страха, столкнувшись с массивной фигурой, сжимавшей в руках ружье.
– Да что ж вы, Софья Николавна, так голосите-то? – испуганно спросила фигура, отшатываясь в сени. – Я это, я, Марфа! Вас искать тронулась! Не признали?
– М-м-марфа… – стуча зубами, еле выговорила Софья. Машинально спросила: – Зачем жжешь керосин, когда свечи есть? С чем на зиму останемся?
– Единым карасином сыт не будешь, барышня, – так же машинально отозвалась Марфа. И тут же озабоченно спросила: – И где это вы шляться-то изволили по грязи?
– А Катя разве не сказала? – снимая мокрую шаль, удивилась Софья.
– Скажут они, как же, – поджала губы оборочкой Марфа. – Убегли-то вместе с вами, да еще и не возвращалися.
– Как не возвращалась? Господи! Марфа! Да куда же она пропала? – Софья, присевшая было за стол, снова вскочила. – Который час?
– Да сидите уж, барышня! Поешьте лучше, там на столе вас картошка с грибочками дожидается! Уж сами себе подайте, а я схожу, поищу сестрицу вашу. Право слово, не барышня, а лешачка какая-то! Меня, знамо дело, не послушает, так хоть вас бы слушала! Али Анну Николавну, когда та приезжает! Куды… В одно ухо вкатывает, из другого выкатывается! Вот помяните мои слова… – Ворчание Марфы становилось все тише и тише и наконец смолкло совсем, сменившись звонким шлепаньем босых ног по лужам за окном: верная девка отправилась на поиски младшей барышни.
Оставшись одна, Софья тяжело села на стул возле застеленного потертой плюшевой скатертью стола и опустила голову на руки. Какое-то время она, казалось, не думала ни о чем: замерзшее, онемевшее тело жадно впитывало в себя тепло протопленного дома, и Софья чувствовала бездумное блаженство оттого, что все позади – и страх, и унижение, и холод, и промерзшие до костей ноги. Даже беспокойство за Катерину ощущалось слабее – да и куда, в самом деле, сестренка могла деться из Грешневки?
Софья сидела в бывшей бальной зале, когда-то сверкавшей сотнями свеч, зеркалами и натертым паркетом, а теперь освещавшейся лишь зеленой лампой, отбрасывавшей тусклый свет на скатерть. Кроме стола, в огромной комнате находился лишь старый, скрипучий диван рекамье, на котором ночевал пьяный Сергей, если у Марфы не было настроения волочить его на себе в спальню, и совершенно здесь неуместный старый шкаф, забитый книгами Николая Петровича, которые Софья все собиралась разобрать, а шкаф продать деревенскому старосте Андрону. Андрон давал за старинный шкаф пятнадцать рублей, прельстившись покрывавшими дерево резными узорами и тем, что шкаф, по преданию, когда-то принадлежал самому Григорию Потемкину, с которым дружил покойный дед Николая Петровича. Софья в благородное происхождение шкафа не верила, но пятнадцать рублей пришлись бы очень кстати: дров на зиму не было, и покупать их было не на что. Анна обещала привезти денег, и Софья ждала сестру со дня на день, но на эти небольшие средства им предстояло жить целую зиму. И жить впроголодь.
Не глядя, Софья придвинула к себе завернутый в полотенце горячий котелок. Достала тарелку голубого фарфора, деревянной ложкой наложила себе ароматно пахнущей картошки с рыжими лисичками, которые Марфа за серьезный гриб не считала и на соленья не расходовала. Еда была вкусная, сытная, как все, что готовила Марфа, но сейчас Софья не чувствовала ни вкуса, ни запаха. В голове бродили тяжелые, мутные мысли. Мысли, постоянно преследующие Софью: мысли о Грешневке, о деньгах, о будущем.
Она уже давно не мечтала о том, чтобы успешно выйти замуж, чтобы дать хоть какое-то образование младшей сестре, чтобы вразумить и заставить заняться хозяйством Сергея. Это было уже несбыточным чудом, наивным мечтанием, о котором и вслух-то говорить стыдно, – как давнее полудетское желание уехать учиться петь в Италию. Сейчас Софья беспрерывно думала о том, как прожить эту зиму – по всем приметам обещающую быть долгой и суровой. В подвалах лежали мешки с картошкой, стояли бочки с огурцами и грибами, банки с вареньем – всё старания верной Марфы, в одиночку все лето провозившейся на господском огороде: сестры Грешневы не могли даже нанять ей нескольких деревенских девок в помощь. Дрова должны быть куплены на деньги от продажи потемкинского шкафа и на то, что заплатит галантерейная лавка в городе за вышитое белье и кружева. Заплатить по закладной дома собиралась Анна. И она же заплатит мужикам за вспаханные озимые – один бог знает, чего Софье стоило уговорить их распахать и засеять в долг. Бог – да староста Андрон, который, конечно, не просто так захаживал иногда по вечерам к Марфе «пить чай». Марфа после визитов Андрона ходила красная, злая, молчащая, изредка цедила сквозь зубы: «Кобелище старый…», и Софья не решалась ее расспрашивать. Да и что было спрашивать… Как будто Аня в Москве не делает того же самого, как будто не на эти деньги они живут и до сих пор еще чудом не померли с голоду. Бога надо благодарить хотя бы за это…
- Предыдущая
- 5/57
- Следующая
