Седьмая принцесса (сборник) - Фарджон Элеонор (Элинор) - Страница 37

• Предыдущая
• 37/98
• Следующая

Что же такое происходят? Сонные мысли девочки путаются всё больше, точно клубок шерсти, с которым поиграл котёнок. Всё тут вперемешку: беляши и утиные яйца, колокола, зовущие разом на свадьбу и на крестины, ведьма с черпаком в лесной чаще и фея с серебряной шкатулочкой у колыбели, прялка с веретеном и рыбачья лодка с вёслами, плачущая Долл и лепечущий ребёнок, серпоклювка, сидящая в клетке, и серпоклювка, расправившая крылья над морем и лесом… И раковина, что напевает ей в самое ухо голосом Чарли Луна:. — «Однажды жил да был на Луне человечек… И была у него на Луне подружка… А Луна была чудесным, самым прекрасным на свете местом, куда лучше, чем Земля… И вот однажды…»

— Чарли-и-и! Эге-гей! Чарли-и-и! Серебрянка-а-а! Ау! — Неужели всё? Всё кончилось? Слушай! Раковина поёт последнюю песню…

Мысли у Полл путаются, сбиваются. Нет, не могло всё так кончиться, они не могли так улететь, любой конец — это начало, начало… Они вернутся, они подойдут через полчаса, они подходят каждые полчаса…

Девочка крепко спит.

Жил в одной деревеньке Простак. Да только не из тех простаков, над которыми вся округа потешается, Был он сыном школьного учителя и рос поначалу на диво смышлёным, с колыбели всё на лету схватывал. От таких вот шустрых и жди: либо в гении угодят, либо в последние дурачки. Отец, конечно, его в гении прочил и пичкал с малолетства книжной премудростью. Но вот мальчику стукнуло десять лет, и отцовские надежды рухнули. Не то чтобы сынок поглупел. Хуже. У него, Можно сказать, в одночасье совсем разум отшибло. Впрочем… Кто знает, что, есть глупость, а что есть разум?.. Теперь Вилли проводил дни в полях — валялся в траве да улыбался. И целыми днями молчал. Но уж если этот молчун разговорится — не остановишь. Болтать он начинал вдруг, очнувшись, точно старая шарманка: все думают, она сломана, а ткнёшь случайно ногой — затянет свою незамысловатую песенку. Вот и с Простаком Вилли так же. Никогда не знаешь, от чего заведётся. Читать он разлюбил вовсе. Иногда отец подсовывал ему какую-нибудь книжку, в которой он в детстве души не чаял. Но взгляд Вилли равнодушно скользил по знакомым страницам, а потом и повсе перепрыгивал на вчерашнюю газету. Однако и газета вскоре навевала скуку. Лишь изредка Вилли Простак утыкался носом в какую-нибудь заметку, в ерунду какую-нибудь — уткнется и сидит так битый час.

Отцу прозвище сына пришлось не по нраву, но деревенские кликали его Простаком любя. И с гордостью показывали Вилли приезжим, точно местную диковину. Мальчик к тому же был редкостно красив: волосы золотисто-каштановые, коша тонкая, веснушками усыпана, будто золотой пылью, а голубые глаза смотрят по-младенчески невинно. И красивые губы улыбаются удивительно мягко. Впервые я увидел Вилли, когда ему было уже лет шестнадцать-семнадцать. Я гостил тогда в его родной деревне. И Вилли очаровал меня, как чаровал он каждого, — недаром люди его любили. Первые дни я здоровался, а он лишь улыбался в ответ. Но однажды я лежал в полудреме на краю поля и глядел, ка к колышется пшеница, а вдали медленно, полоска за полоской, падают под острой косилкой спелые колосья. Вдруг появился Вилли Простак. Он молча подошёл и улёгся рядом. Неожиданно он протянул руку и потрогал скарабея на моей цепочке от часов. Такие фигурки носили в Древнем Египте в надежде на вечную жизнь. Ощупав скарабея со всех сторон, Вилли заговорил:

— Давным-давно я сам жил в Древнем Египте и пахал там отцовское поле. Засеянное поле вскоре покрывалось зелёной дымкой, ростки набирали силу, превращались в спелые колосья. Поле из зелёного становилось золотым. И, глядя на это золото, я верил, что богаче моего отца никого в Египте нет.

В те времена Египтом правил царь, у которого было великое множество имён. Называли его всяко, я же выберу самое короткое имя — Ра. Царь Ра жил в большом городе в великолепном дворце. А мы с отцом — в маленькой хижине неподалёку от города. Царя я никогда не видел, но люди судачили о его богатствах, о дворце и нарядах, о короне и драгоценностях, о сундуках, набитых золотом. Ел он на серебряных блюдах, пил из золотых чаш, спал под пурпурным шёлковым пологом, расшитым жемчугом. Я слушал людские толки, и казалось мне, будто наш царь сказочный, не верилось, что он настоящий, живой человек — точно мой отец, не верилось, что его золотую мантию можно потрогать, точно колосья на нашем поле.

Однажды летом, когда солнце нещадно палило, а колосья уже потяжелели, я лежал в самой их гуще, в тени, ощипывая колоски и задумчиво жевал почти спелые зёрна. Вдруг над головой послышался смех. Возле меня стоял высокий-превысокий человек, я таких верзил и не видал никогда. Густая чёрная борода курчавилась, глаза смотрели по-орлиному остро и горделиво. Я с разу догадался, что это царь: его одежды нестерпимо сверкали на солнце. Неподалёку гарцевали верховые стражники. Один придерживал за поводья царскую лошадь, носкольку сам царь спешился и стоял теперь возле меня. Так мы и смотрели друг на друга: он — сверху вниз, я — снизу вверх. Потом он снова засмеялся и сказал:

— Я вижу, ты доволен жизнью, дитя моё.

— Вы правы, царь Ра.

— И зёрна ешь, словно вкуснее ничего на свете нет.

— Вы правы, царь Ра.

— Кто ты, дитя?

— Сын моего отца.

— Кто-же твой отец?

— Самый богатый человек в Египте.

— Почему ты так решил?

— Моему отцу принадлежит это поле.

Царь окинул наше поле острым, орлиным взглядом и промолвил:

— А мне принадлежит весь Египет.

— Это слишком много, — сказал я.

— С чего ты взял? Вовсе не много. И, разумеется, я богаче твоего отца.

Я недоверчиво покачал головой.

— Говорю тебе — богаче! В чём ходит твой отец?

— В такой же рубахе, как у меня, — я показал своё полотняное рубище.

— Погляди, в чём хожу я! — Царь широко взмахнул мантией, и она, опадая, хлестнула меня по щеке. — Как смеешь ты говорить, что твой отец богаче меня?

— Но у него больше золота, — твердил я. — У него есть это золотое поле.

Царь помрачнел, он, видно, сильно ра ссе рассердился:

— А если я сожгу его поле? Что останется у твоего-отца?

— Хлеб. Он снова вырастет через год.

— Царь Египта велик! — воскликнул царь Ра. — Царя с хлебом не равняй. Царь сам — золото. Он вечен! Он переживёт твой хлеб.

Я не поверил и снова покачал головой. Гневная молния сверкнула в глазах царя. Он обернулся к стражникам и вскричал:

— Сжечь это поле!

И они подожгли золотой хлеб с четырёх сторон. Царь смотрел на пламя и говорил:

— Вот тебе отцовское золото! Гляди! Никогда прежде оно так не блистало, никогда не заблестит вновь.

• Предыдущая
• 37/98
• Следующая