Истины бытия и познания - Хазиев Валерий Семенович - Страница 38

Конечно, точность перевода зависит еще от переводимого произведения. Перевод указанного стихотворения труден из-за его глубокого, как ниже увидим, многообразного, символического и метафорического^{135} философского смысла, требующего изощренного герменевтического искусства, философской подготовки и житейской зрелости переводчика. Если произведение описательного и эмпирического характера, то близкая к подлиннику передача идеи, формы и содержания переводимого материала возможна^{136}. В этом смысле показателен перевод другого произведения Гейне «Lorelei» («Лорелей») В. Левиком, А. Блоком и С. Маршаком, где художественные различия не искажают сущности и содержания стихотворения.

Рассмотрим, как прочувствовали и перевели два гениальных русских поэта известное стихотворение Гейне. Вот текст подлинника:

Обратите внимание на отсутствие названия. Никакого Севера — ни «дикого», ни «мрачного». Если название дать, как принято, по первой строчке стихотворения, то речь об одном единственном персонаже. Неопределенный «ein» еще более подчеркивает указание на единственный предмет. Как увидим, этот момент для точности понимания текста Гейне значим. Речь об одном персонаже, а не о двух, как традиционно считают в русских вариантах перевода. Хотя формально по тексту есть и сосна (кедр), и пальма, т. е. две вещи. Но ведь может оказаться, что речь не о двух отдельных предметах, а, например, о двух состояниях одного и того же.

Рассмотрим вариант М. Ю. Лермонтова:

И слова, и чувства немецкого и русского поэтов очень близки. На первый взгляд это стихотворение, как и у Гейне, о любви северной сосны к южной пальме, которая тоже томится любовной грустью. На такое размышление наводит и то, что в немецком языке «Fichtenbaum» мужского рода, а «Palma» женского. Но в лермонтовском варианте, если оставаться при этом мнении, получилась неувязка: сосна и пальма — обе существительные женского рода. Если придавать этому стихотворению смысл любовного флирта в мечтах, то приходится лисбиянский оттенок отнести к некоторой словесной шероховатости и несовершенству текста М. Ю. Лермонтова. Но это наивность! Лермонтов, думается, прекрасно видел этот «недостаток» русского перевода. И если бы он захотел, то мог бы легко найти русский словесный эквивалент мужскому роду немецкого «Fichtenbaum». Мы полагаем, что русский поэт специально сохранил это несоответствие, чтобы подчеркнуть иной, более глубокий смысл стихотворения Г. Гейне, более точный, но сокрытый за метафоричной внешней формой.

Если отказаться от этого внешнего простого смысла сюжета, то у Лермонтова речь о грустных думах одинокой северной сосны о печальной восточной пальме, о родстве одиноких душ, разбросанных по миру, кто на диком севере, кто в пустыне. «Голая вершина» и «далекая пустыня» одинаково безлюдны. Боль и трагедия одиночества — вот идея Гейне, которую почувствовал М. Ю. Лермонтов, что, видимо, и привлекло его внимание к этому произведению. Тогда для него то, что «сосна» и «пальма» — обе женского рода, лишь подчеркивает, что речь не идет о лирической любовной грусти, а об одинаковости судьбы «лишних людей» общества. Каков бы не был их пол, они одинаково отверженные, обреченные на одиночество в толпе черни. Эта вторая версия, на наш взгляд, более адекватно отражает содержание немецкого оригинала. Но для понимания этого необходимо четко выделить в тексте два пласта — внешний, поверхностный, обычный, бытовой и внутренний, смысловой, идейный, философский, которые не совпадают. Метафоричность текста создает единое поэтическое поле из двух совершенно самостоятельных смысловых сюжетов.

Ф. И. Тютчев решил исправить недостаток в любовной (первой) версии перевода и заменил «сосну» на «кедра». Получился такой перевод еще более убедительным.

Тоже прекрасные стихи. Но тоже не однозначный перевод формального текста, хотя создается ощущение, что Тютчев стремился именно к тому, чтобы ограничить содержание стихотворения Гейне только внешней любовной версией.

Теперь получилось очень хорошо. Стихи Тютчева можно было бы принять за уточненный перевод стихотворения Лермонтова, если бы они оба не были написаны на русском языке. Или подумать, что Тютчев не знал подлинника и исходил из Лермонтовской версии. Но при всем при том есть нюанс. Северный романтичный рыцарь грезит о юной восточной красавице. «Мрачный» воспринимается как темная звездно-лунная ночь, а «дикая скала» полна романтизма. Где еще, как ни на скале, да темной ночью при звездах и Луне могут мечтать романтики с Севера о южных знойных красавицах Востока, которые в мечтах тоже сохнут по романтичным рыцарям из далеких северных стран. Грусть ожидания романтичной любви — идея стихотворения Ф. И. Тютчева. Вчитайтесь, и сами почувствуете, что вариант Тютчева получился мягче, теплее, светлее, нежнее, более душевным. Эта версия удовлетворяет самому взысканному требованию любовной лирики. Всмотритесь в красоту строк, вслушайтесь в мелодию слов, и станет понятно, что у Федора Ивановича речь о молодости, о молодом человеке, который мечтает о своем прекрасном будущем — о сказочной принцессе. У него еще все впереди, его жизнь пока белоснежна как чистый лист. Жизнь еще не нацарапала на нем свои жестокие истины будней, не успела навеять апатию, безверие и пессимизм. В этих снах еще нет места отчаянию и безволию. Он еще чувствует себя героем, способным найти и спасти свою пальму от одиночества бытия, а человечество от несправедливости и бед. Молодость, которая всегда права, ибо еще нет доказательств ее неправоты. Они накопятся позднее. Молодость прекрасна и сильна надеждами, верой, что все сбудется рано или поздно.

Но перевод оказался удаленным от глубинного смысла, в сторону внешнего пласта, бытового толкования и восприятия текста. Усилился явно буквальный смысл, но ослабло чувство боли, навеваемое какими-то неясными предчувствиями. Но и в стихотворении Тютчева есть какое-то несоответствие, что-то не так, о чем говорит не устраненный до конца элемент трагизма. У Лермонтова «шероховатости» были с передачей буквального смысла текста, а у Тютчева «шероховатости» возникают в связи с внутренним, скрытым смыслом. Это, прежде всего, несочитаемость тяжеловесных слов с елейно слащавыми. В первом ряду «мрачный», «дикая», «одиноко». Надо бы их пригладить под «сладкий сон», «инистую мглу», «юную пальму», «дальние пределы», «пламенное небо», «знойный холм» и «цветет». Получилось бы очень-преочень слащаво, но логично. А так появляется, как у Гейне и Лермонтова, еще один, вторичный подстрочный смысл, от которого невозможно избавиться. Также, как и в оригинале и у Михаила Юрьевича, у Федора Ивановича под внешней любовной оболочкой просвечивает некий трагизм. Этот момент Лермонтов подчеркивал «неудачным» подбором рода существительных, а у Тютчева возникает из-за «конфликта» светлых и мрачных эпитетов. На наш взгляд, в этом проявляется в данном случае «упрямство» метафоричности текста оригинала, прямо подсказывающего необходимость видеть под внешним сюжетом еще и явно невысказанные чувства.