Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Мерцалов Игорь - Страница 20

— Но вы в точности передали мои слова насчет портрета?

— Да. Залетай Высокович счел это попыткой избежать ответственности. Он желает драться, а не разговаривать.

— Он ослеплен, разве не видите? — рассердился Персефоний. — Ему все равно, что его участь — или смерть, или кандалы. А причина — в портрете, хоть вы-то поймите…

— Послушайте, я ведь уже сказал, что ни о чем не спрашивал Залетая. Я понятия не имею, о чем вы толкуете.

Персефоний глубоко вздохнул:

— Ладно, оставим бесполезный разговор. Возьмите это, только незаметно. — Передавая секунданту модного юноши рапиру, упырь заодно вложил ему в руку тупую насадку для клинка. — Если прольется кровь, мы с вами должны будем действовать быстро и уверенно. Секундант поверженного наденет заглушку на оружие, а другой секундант — подбросит под ноги своего товарища. Тогда произошедшее будет иметь вид несчастного случая. И еще одно — мы все-таки играем на публику. Уговорите Залетая Высоковича сделать два-три перерыва: нам понадобится время, чтобы заменить кассеты в камерах. Попросите его ради себя, ради меня, ради Простаковьи Добролюбовны — хоть как-то постарайтесь убедить.

Сказав так, он вернулся к Сударому, вручил ему оружие и, вынимая из «Зенита» очередную пластину, коротко передал состоявшийся разговор.

— Теперь все зависит от вас, Непеняй Зазеркальевич. Удачи вам.

— Спасибо. Что, мне уже идти?

— Да.

Сударый бросил на ковер-самолет верхнюю одежду, вымученно улыбнулся зрителям и пошел навстречу противнику. Ветер пробирал до костей, рапира, такая красивая, с червленой гардой и рукоятью слоновой кости, вдруг показалась чем-то нелепым и громоздким, словно он вышел на улицу с кочергой.

Пискунов-Модный шагнул навстречу. В каждом движении его сквозила кошачья ловкость. Совсем недавно он шел по площади напряженный, скованный — таким же видел его Сударый в «Обливионе»; трудно было узнать путающегося в словах взволнованного мальчишку в этом уверенном в себе, сильном, прекрасно тренированном молодом человеке. Он оставил позади все сомнения, перешел черту — теперь ему нечего терять — и с головой окунулся в стихию борьбы, в которой ему нечасто попадались равные соперники, пускай только в спортивных схватках.

Сударый подумал, что наиважнейшая задача для него сейчас не погибнуть в первые мгновения.

Они остановились друг против друга. Секунданты встали по бокам и дали знак — Персефоний тут же весело попросил не начинать, пока не заработает «Даггер-вервольфина». Модный юноша послушался, выждал, замерев в стойке, с направленной в горло оптографа рапирой. Видно было, что ожидание дается ему нелегко, но надо полагать, он согласился поддержать спектакль ради друга.

«Хороший знак», — подумал Сударый… и едва уклонился от молниеносного выпада. Следующий удар он отразил: Пискунов-Модный предпочел действовать прямолинейно, выпад был ожидаемым, и Непеняй Зазеркальевич успел подставить клинок. Ответил коротким провоцирующим взмахом, отразил новую атаку и отступил, давая себе секунду передышки.

Страха не было. Суровый урок Персефония не пропал втуне, и теперь Сударый осознал, что не боится быть раненым. Голова работала ясно, и очень скоро он обнаружил, что без особого труда противостоит энергичному натиску. Залетай Высокович дрался так, как привык делать это на фехтовальной дорожке в спортзале, где можно пожертвовать одним очком, чтобы выгадать три. О том, что «одно очко» в данном случае будет означать не безобидное касание, а рану, которая может решить исход поединка, он, пожалуй, помнил, однако мысль его не поспевала за телом, совершавшим заученные движения. Непеняй Зазеркальевич, натренированный ловким и многоопытным упырем, отмечал в движениях соперника ошибку за ошибкой и был вынужден сдерживать себя, чтобы не нанести роковой удар.

«Пора что-то предпринимать, — подумал он, — покуда я его не убил…»

— Вы не пожелали разговаривать, — негромко произнес Сударый, готовясь уклониться. И правильно: модный юноша, даже не думая отверзать уста, тотчас ударил. — А напрасно! Я всего лишь хотел вам сказать, что… — он поставил блок и предпринял контратаку, — что Простаковья Добролюбовна — сущий ангел…

Наконец что-то дрогнуло в лице Пискунова-Модного.

— Не вам поминать ее чистое имя! — воскликнул он.

В это время Персефоний крикнул:

— Господа, вы выходите из кадра!

Окрик несколько сбил с толку Залетая Высоковича, и Сударый не замедлил воспользоваться этим: размахивая рапирой, будто собирался играть в лапту, он оттеснил соперника в центр кадра, торопливо говоря при этом:

— Отчего же? Как раз я имею право говорить о ней, потому что знаю тайну портрета, а вот вы бы лишний раз не трепали имя этой замечательной девушки, глупый вы мальчишка!

Кажется, ему удалось вывести Пискунова-Модного из равновесия: следующие два удара с его стороны были простыми и безыскусными, так что опасности не представляли.

— Как смеете вы такое говорить? Я на все готов ради нее…

— Ради себя, — поправил Сударый и сделал глубокий выпад, слишком поздно вспомнив, что Персефоний категорически запрещал ему подобные рискованные приемы.

Уцелел он, видимо, лишь потому, что уж такой-то глупости соперник от него не ожидал и предпочел отступить.

— Ради своего самолюбия, — быстро продолжал Сударый, — вы готовы пожертвовать ее счастьем…

— Господа, время экспозиции на исходе! — донесся голос Персефония. — Изобразите передышку.

Сударый тотчас опустил рапиру, надеясь, что, даже разозленный, Залетай Высокович не убьет безоружного противника. На миг ему показалось, что надежда пустая — такой яростный огонь горел в глазах модного юноши. Однако совесть победила.

— Эта глупая дуэль ставит ее в самое удручающее положение, — добавил Сударый.

— Вашими стараниями — уже нет, — прошипел в ответ Залетай Высокович. — Вы прекрасно придумали насчет этого оптографического спектакля, так что репутации Простаковьи Добролюбовны ничто не угрожает.

Секунданты поднесли им платки. Непеняй Зазеркальевич с удивлением обнаружил, что совершенно забыл о холоде и успел вспотеть.

— По-вашему, она будет счастлива, вспоминая об этом убийстве? — спросил он, глядя в глаза сопернику.

— О смерти того, кто опорочил ее своим грязным колдовством! — ответил Пискунов-Модный, бросая платок в руки Чихаева.

— О нет, столь низменные чувства не для ее тонкой и возвышенной души…

— Перестаньте! Что вы о ней можете знать?

— Я-то как раз могу. Потому что знаю про портрет.

Персефоний вернулся к камере, Курет Эпсумович уже поднял руку, чтобы снова дать сигнал, но тут до затуманенного яростью ума Залетая Высоковича начало доходить некое несоответствие.

— При чем тут портрет? Ведь он же — гнусная карикатура на Простаковью Добролюбовну.

— Вы его видели? Ну так и не выдумывайте.

— Отчего же, по-вашему, она впала в отчаяние?

— Уж конечно, не оттого, что была настолько глупа, чтобы поверить, согласно вашему выражению, в «гнусную карикатуру». Господи, и этот человек считает, будто он любит девицу Немудрящеву! — прибавил для пущего эффекта Сударый, закатив глаза. — Да вы же ее совсем не знаете, если не понимаете такой простой вещи… Вам даже в голову не пришло, что на самом деле отразилось на портрете.

— И что же?

Сударый не без труда сдержал радостную улыбку. Кажется, все заканчивается благополучно… Персефоний, хотя и перезарядил «Зенит», не спешил со съемкой, а с жутко важным видом что-то регулировал, давая оптографу время. Зрители уже расслабились, даже на лице главы магнадзора появилось нечто вроде облегчения, а городовой, выйдя в первый ряд, не отрываясь наблюдал за ходом поединка и азартно пояснял что-то горожанам, стоявшим поблизости.

— Что отразилось на портрете? — повторил Залетай Высокович вопрос.

— Снимок оказался много лучше, а не хуже, чем ожидалось, — как можно спокойнее ответил Сударый. — Мне ли вам говорить, что Простаковья Добролюбовна — натура впечатлительная и ранимая? Она увидела на портрете себя такой, какой хотела бы, но почему-то не может быть.