Бездна голодных глаз - Олди Генри Лайон - Страница 89

Спросите любого исцарапанного мальчишку, с визгом несущегося по улицам Калорры, кем он хочет стать через пяток лет? Мальчишка засмеется, швырнет в вас пригоршню дорожной пыли и побежит дальше. Но прежде чем свернуть за угол, он остановится и обязательно крикнет срывающимся голосом:

— Скользящим в сумерках!…

А если он не будет спешить по своим мальчишеским неотложным делам, то, может быть, он остановится и поведает вам историю о Великом наставнике саларов Сигурде Ярроу, о его тайном уходе и шумном возвращении вместе с Перевертышем из-за гор, о большом совете Девятикратных и решающем слове престарелого Фарамарза, о Словах и Знаках на синей стали клинка, рассекающего черный бархат ночи…

А потом он все равно убежит от вас, если вы слишком пристально уставитесь на Браслеты его левой руки, или взъерошенным волчонком метнется в ближайший двор, или просто махнет через забор, за которым сушится чье-то белье…

Спросите любого веснушчатого подростка, в упоении машущего деревянным мечом над плитами набережной древнего Согда, спросите — кем он хочет быть, когда пушок, пробившийся над его верхней губой, станет гуще и заметнее?…

Юный согдиец продемонстрирует вам серию блестящих выпадов и унесется домой, где чадолюбивые родители уже битый час не могут дозваться его обедать… Но на берегу он обязательно бросит в соленый морской воздух горсть слов и они покатятся по набережной, подобно серебряным фениксам:

— Скользящим в сумерках!…

А если он все-таки решит обождать с надоедливым обедом, то непременно расскажет вам об Изменчивом Солли и его длинной и грозной дороге домой, о суровом саларе с того края пустыни и Большом Смешении народов в год Черного Солнца, — как, вы не знаете об этом?… ну, вы даете… — о захлопывающихся Дверях и открывающихся сердцах, а также о многом, многом другом…

А потом он наверняка помчится обедать, гибкой пятнистой кошкой вспрыгивая на парапет или почесывая на бегу браслет своей очередной размененной жизни, или просто размахивая такой замечательной палкой…

Остановитесь на мгновенье, послушайте слепых сказителей Оккироэ и Шайнхольма, послушайте их песни о трех женах Солли Шайнхольмского, из которых одна была… — да нет, вы не поверите, но они прекрасно уживались! — послушайте легенду о мастере Сигурде и его школах саларов — охотников за варками; послушайте сказания об Уходящих за Ответом, Видевших Рассвет, Вставших перед Бездной и, наконец, сказание о Вернувшихся вовремя…

Бросьте монету седому сказителю, монету на теплый хлеб и горькое вино, и идите дальше, если вы по-прежнему хотите спрашивать и умеете слушать. Найдите приют на ночь, и спите себе, пока чернила ночи будут расползаться по притихшей земле и чей-то взгляд загорится пурпуром во тьме переулков, загорится и угаснет, когда мелькнут в ночи серые плащи Скользящих в сумерках — саларов Согда, Калорры, Оккироэ, Вайнганги, Шайнхольма… тех, кто снится сейчас сопящим мальчишкам в смятых постелях… мальчишкам, знающим саларов — охотников за варками и никогда не слышавшим иного, прежнего значения этого слова…

А если вы все же выглянете в окно, то вам, возможно, посчастливится увидеть в свете уличных факелов тень большого волка с пегой от возраста шерстью, волка с перевязью на узкой спине, или размытый силуэт легкого на ногу человека с длинной рукоятью меча, выглядывающего из-за капюшона, и змея рядом с идущим тихо зашипит на вас, и все исчезнет — а вы пойдете спать…

Не спрашивайте завтра об увиденном — вам не поверят, или сделают вид, что не поверили, и вообще — что за видения в наш просвещенный век, берите-ка лучше стакан красного и забудьте, забудьте и не смешите людей!…

И вы выпьете, а потом выпьете еще раз, и еще, и махнете рукой на эту ночь и на все остальные ночи, и пойдете дальше, подставляя лицо теплым ладоням солнца…

Но в одну из пряных ночей наступающей осени — в одну и ту же ночь каждого года — вам непременно приснится сон, если только вы действительно умеете спрашивать и слушать…

…Медленно загорается костер в предгорьях Муаз-Тая, и, словно вторя ему, вспыхивает другое пламя в глуши Шайнхольма; и сидит у каждого огня, у весело пылающих веток недвижимый одинокий человек, вороша угли суковатой палкой…

Говорят, в эту ночь, на самом ее переломе, Время и Судьба сходятся вместе для неторопливой беседы ни о чем, и тогда становятся миражом годы и расстояния, и нет «вчера» и «завтра», а есть «сегодня» и «сейчас», — и два далеких костра сливаются в один, брызжущий искрами, и вот уже два человека сидят у огня, изредка перебрасываясь скупыми, отрывистыми репликами… Один из них кутается в выцветший плащ с железной застежкой на левом плече, другой смеется, глядя на это, и встряхивает гривой пепельных волос — нет, совсем уже седых волос, и огромная змея лениво свивает в тепле свои тугие кольца, помнящие не одну сброшенную кожу…

А напротив, там, где тень ночи пытается шагнуть в освещенный круг костра, стоит худой старик в потертой хламиде, и ладонь его — узкая, твердая ладонь, похожая на роговой коготь, лежит на бронзовом плече улыбающегося парня, из раскосых глаз которого глядит пленная Вечность…

…А потом ветки обугливаются, превращаясь в золу, и посветлевший горизонт рождает первые алые гребни на волнах надвигающегося утра.

Начинается рассвет.

В одну из таких ночей, в далеких песках Карх-Руфи, цоколь храма неистового бога Маарх-Харцелла дал трещину. И смуглые дети пустыни шептались об исчезнувшей статуе и пустом постаменте…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АD INFINIТUМ[3]

Мне не повезло. Я родился уродом.

Говорят, что толстая крикливая повитуха из соседней деревни, принимавшая роды у моей измученной матери, в страхе выронила пискливого младенца, пухлую ручку которого окольцовывало Девять браслетов — от тоненького ломкого запястья до плеча. И лишь густой мех валявшейся на полу шкуры спас Живущего в последний раз; но ни разу не испытывал я благодарности к зверю, носившему некогда эту шкуру.

Равнодушие — да, ненависть — бывало, а благодарность… В конце концов, подобных себе чаще ненавидят, а звери, летающие или ползающие, также жили в последний раз. Подобно мне. Я был уродом.

В годовалом возрасте я впервые надел чешую. Но не ту, радужную чешую шеи древесного ужа, растягивающуюся почти в пять раз от первоначальных размеров и поэтому идущую на Верхние браслеты — нет, моя мать выбрала в куче отходов на дворе змеелова Дори серую блеклую шкурку туловища; и дымчатый чехол прочно обнял мою правую руку, до того незаметную под длинным рукавом рубахи. Я не знаю, из каких глубин прошлого дошел до нас обычай стесняться Нижних браслетов, только любой из Вернувшихся незамедлительно прятал свежий рубец под узенькой полоской чешуи. И не мне доискиваться до истоков обычая, не раз спасавшего меня от досужего любопытства, загнанного в клетку смущения.

Лишь любовники иногда спали без браслетов; и лишь старики осуждали их за это. Я знаю, я чаще сидел со стариками, чем кто бы то ни было, но…

Но для детей стыд — понятие умозрительное, выдуманное назойливыми взрослыми, и маленький Би, сын охотника Ломби, так и не уговоривший меня прыгнуть с Орлиного Когтя на мелководье, увидел весь ужас моих девяти колец. Пока я судорожно застегивал чехол, стряхивая с ресниц набегавшие злые слезы, Би катался по гальке, хрюкая от восторга; и потом понесся вдоль гребня, сбрасывая на ходу одежду, распевая тут же сочиненную песенку о дрожащих бесхвостых обезьянах — пока прыжок с выступа не оборвал наивную детскую жестокость. Третья волна вынесла изломанное тело веселого Би на берег, и там он лежал до утра, потому что пьяненький папаша Ломби отказался идти за ним, да и к чему вставать из-за стола, когда с восходом солнца Би вошел в ворота своего двора, машинально почесывая зудевшую полоску Второго браслета.