Бездна голодных глаз - Олди Генри Лайон - Страница 91

— Хороший мальчик, — им обоим доставляло удовольствие катать на языке это словосочетание, но Молодой вкладывал в него другой, свой смысл, и эхо его голоса всполошило птиц в низких ветвях баньяна. — Отец начал любить мальчиков, он берет на себя большой хнычущий груз, больше, чем может снести. Твоя спина, Отец, привыкает гнуться, но это плохая привычка.

— Ты любишь шутить, — бесцветно протянул юродивый, по уши натягивая свой колпак и поворачиваясь к ухмылке приятеля. — Нужная привычка, лучше моей…

Их глаза столкнулись, лопатки маленького Полудурка вздыбились дикими лошадьми, и в ушах моих вспух далекий страшный визг; наверное, кровь ударила в мягкие детские виски…

Гигант качнулся, запрокидывая голову, вжимая затылок в бугристые плечи; его руки взлетели вверх, красная полоса резко выступила на сереющей коже; а невидимая крышка неумолимо захлопывалась над ним, ломая колени, разрывая связки, расплющивая на лице гримасу умирающей улыбки.

— Все, Отец, — выдохнул он.

— Я понял, Отец, — шепнул он.

— Я больше не люблю шутить, — прохрипел он.

Тело его сползло на хрустящую траву, тяжесть растворилась в воздухе леса, потерявшем неожиданную плотность и тягучесть.

Юродивый лениво почесал бородавку на шее, обернулся ко мне, и одновременно с ним раздвинулись кусты, пропуская на вечернюю сизую поляну старого Джессику, нелюдимого знахаря Джессику, никому в деревне не отказывающего в своих непонятных травах и не более понятных советах.

— Отстань от мальчишки, варк, — старик сжал мое плечо костистой ладонью, напоминавшей лапу дряхлой, но хищной птицы.

— Ты что, не видишь, он переел на сегодняшний день…

— Хороший мальчик, — с любимыми словами на лицо Полудурка вернулась привычная хитрая гримаса безумия. — Старый Джи проводит волчонка в берлогу, а еще старый Джи протрет слезящиеся глаза и возьмет мальчика в ученики; а если Джи не берет учеников, то он освежит съежившуюся память о бедном Полудурке и очень злом капрале Ли, ушедшем однажды в последний раз, но до того любившем обижать бедного молодого Джи, сумевшего пережить нехорошего капрала и стать хорошим старым Джи, правда?..

…Уже держась за сухую руку Джессики и пытаясь поймать ритм его неровной поступи, я осмелился задать мучивший меня вопрос. Нет, не пылающий обруч, не вспышка Молодого и не новое лицо юродивого врезались в детскую голову, нет, не они:

— Дядя Джессика, а кто был нехороший капрал Ли?

Звонкой затрещиной наградил меня старик и, когда просохли выступившие слезы, добавил хмуро:

— Имеющий длинный язык будет облизывать муравейники. Скажешь матери, чтобы завтра отпустила тебя ко мне. И еды пусть даст — я не собираюсь кормить болтливую обузу. Судя по твоим хитрым глазам, она не будет сильно возражать.

Обуза не возражала совсем, да и мать не возражала и влепила мне вторую затрещину, когда я поинтересовался, кто такой «варк».

Третьей не понадобилось. Я больше не хотел облизывать муравейники.

…Костер чадил, злобно плюясь трещащими искрами, облизывая металл кольца, покрытого изнутри сложным и беспорядочным орнаментом. Пожилой варк, из Верхних, с жиденькой косичкой Проснувшегося, дразнил бесившийся огонь, отдергивая вкусное кольцо и вновь подставляя его под жадные извивающиеся языки. Варк помоложе равнодушно наблюдал за его действиями; и багровый отсвет в раскосых глазах его вполне мог сойти за отражение костра — но и отвернувшись, он продолжал перекатывать под веками стоячий закатный сумрак.

— Скорее, — проронил молодой. — Он дойдет до последнего поворота раньше, чем я смогу догнать его. Это сильный человек, и его густая кровь может течь долго. Я боюсь не успеть.

— Успеешь, Молодой. И имей в виду: не более двух ночей, двух полновесных лун. И я опасаюсь, что он не продержится даже этого срока.

Буркнув это, пожилой помахал в воздухе зажатым в клещах обручем, видимо, подтверждая сказанное; и сунул все обратно в радостный костер.

— Я понял тебя. Но больший срок вряд ли понадобится мне. Я знаю, что делаю. И делаю лишь то, что знаю… — рука молодого нырнула в подставленное раскаленное кольцо, и оно сомкнулось.

— Да. И поэтому я был против твоего приобщения. Но теперь ты встал, и разговор наш не имеет смысла.

Остывающий круг отлетел в шуршащие заросли, и хмурый пожилой варк проследил его пологую дугу.

— Ты бы вышел, Урод, а?.. Если так сопеть в кустах, то твоего крохотного носика может не хватить на нечто лучшее. Если юноша бродит в лесу один, он не должен дрожать и прятаться. Давай, хороший мой, покинь кущи…

Молодой варк порывисто шагнул к вышедшему на поляну трясущемуся мальчишке; он быстро учился всему, что надо, только сейчас это было не надо, и слов не хватило, чтобы остановить вновь Вставшего. Он и до последнего ухода отличался редкой самоуверенностью, мало кто решался вставать на его прямой дороге — но дорога кончилась, пошли новые дороги, их было много, они не были прямыми, и он не знал всех выбоин и поворотов.

Слов не хватило, и Вставший выдержал лишь немногие мгновения предложенного и принятого Визга зрачков. Жестоко? — разумеется; но необходимо. На открывшего тебе дверь смотрят распахнутыми глазами и отвечают коротко и внятно. А сузивший глаза и любящий шутить… Не всегда успеваешь понять, когда шутка закончилась, и не последняя ли это шутка.

Хороший мальчик. Слишком хороший для такого простого Ухода. Старый Джессика позаботится, чтобы это больше не повторялось. Хороший старый Джессика, бывший некогда не таким уж старым. И не таким уж хорошим.

…увидел при ярком свете луны дочь Клааса, несчастного дурачка по прозвищу «Песобой», ибо каждую встречную собаку он бил чем попало, крича, что "проклятые псы украли у него все волосы и должны их ему вернуть".

Девушка эта нежно заботилась о своем отце и не хотела выходить замуж, говоря:

— Ведь он дурачок, я не могу его бросить.

И видя, как она добра, каждый давал ей, кто чем богат: кто сыру или бобов, а кто ломоть китового языка.

Злонравный неподвижно стоял на опушке леса и пел. Девушка пошла прямо на его песню и упала перед ним на колени.

Он повернулся и зашагал к себе домой, она — вслед за ним, не проронив ни слова, и вместе они вошли в замок.

На лестнице Сиверт Галевин столкнулся с братом, который только что возвращался с охоты, затравив кабана.

— Что я вижу? — насмешливо спросил он, — урод намерен подарить нам ублюдка? А ты, красотка, взяла бы лучше меня! Удовольствия, право, ты получила бы больше!

Но Злонравный в бешенстве ударил брата копьем по лицу и взбежал по лестнице в свой покой.

Боясь, что брат бросится за ним, сир Галевин запер двери и раздел девушку донага — и дочь Клааса сказала, что ей холодно.

Он полоснул ее золотым серпом под едва набухшей левой грудью, и когда сердце упало на лезвие, он выпил из него кровь.

И когда она испустила предсмертный крик, Злонравный увидел, как из стены вышел маленький каменный человечек и, ухмыляясь, сказал:

— Сердце на сердце — вот где сила и красота! Вкусивший крови Галевин повесит девушку на Виселичном поле, и тело ее будет висеть там, пока не пробьет час для Божьего суда.

И, сказав это, опять ушел в стену.

Сир Галевин положил сердце девушки себе на грудь и услышал, как оно громко стучит, прирастая к его коже. Вдруг его согбенный стан распрямился, а рука исполнилась такой силы, что, пожелав испытать ее крепость, он сломал дубовую…