Серебряные коньки (с илл.) - Додж Мери Мейп - Страница 43

• Предыдущая
• 43/60
• Следующая

Кости остальных мальчиков вели себя так же, но этому удивляться нечего, ведь они были не так глубоко запрятаны, как кости Якоба, и, естественно, должны были лучше разбираться во всем, что происходит в мире. Это особенно относилось к костям Людвига: они находились чуть ли не под самой кожей и были самыми чуткими костями на свете. Стоило тихонько положить перед Людвигом грамматику с отмеченным в ней длинным уроком, и тотчас же хитрая кость у него над глазами начинала болеть, да как! Стоило послать его на чердак за ножной грелкой – кости сейчас же напоминали ему, что он «так устал!». Зато стоило попросить его сходить в кондитерскую (за целую милю от дома) – да поживее! – и ни одна его косточка не намекала на усталость.

Узнав все это, вы не удивитесь, если я скажу, что в этот день наши пятеро мальчиков больше других радовались окончанию уроков, когда толпа ребят хлынула из школы.

Питер был очень доволен. Он узнал от Хильды о том, как смеялась тетушка Бринкер и как радовался Ханс, и ему не нужно было других доказательств того, что Рафф Бринкер поправится. Впрочем, эта новость распространилась во все стороны на много миль вокруг. Люди, которые до сих пор ничуть не интересовались Бриннерами, – а если и говорили о них, то лишь презрительно усмехаясь или с притворной жалостью пожимая плечами, – теперь обнаруживали удивительное знакомство с историей этого семейства во всех ее подробностях. Множество нелепых россказней передавалось из уст в уста.

В тот день взволнованная Хильда остановилась перемолвиться с докторским кучером, который, стоя около лошадей, хлопал себя по груди и бил ладонью о ладонь. Доброе сердце Хильды было переполнено. Она не могла не остановиться и не сказать этому озябшему человеку с усталым лицом, что доктор, вероятно, скоро выйдет. Она даже намекнула ему о своих предположениях – только предположениях, – что совершилось чудесное исцеление: к помешанному вернулся разум. Больше того, она твердо уверена, что вернулся, ведь она слышала смех его вдовы… нет, не вдовы, конечно, – жены… а сам больной живехонек и, пожалуй, даже сидит теперь на кровати и разговаривает не хуже адвоката.

В общем, Хильда вела себя несдержанно и сознавала это, но не раскаивалась. Ведь так приятно передавать радостные или поразительные новости!

Она легко побежала по каналу, твердо решив еще и еще впадать в этот грех и рассказывать новость чуть ли не всем мальчикам и девочкам в школе.

Между тем с каретой поравнялся бежавший на коньках Янзоон Кольп. Конечно, он уже спустя две секунды начал кривляться и крикнул что-то дерзкое кучеру, взиравшему на него с вялым презрением.

Для Янзоона это было равносильно приглашению подойти поближе. Кучер уже сидел на козлах и, подбирая вожжи, ворчал на лошадей.

Янзоон окликнул его:

– Слушай! Что творится в доме идиота? Твой хозяин там?

Кучер таинственно кивнул.

– Фью-ю! – свистнул Янзоон, подкатывая поближе. – Старик Бринкер окочурился?

Кучер весь надулся от важности и погрузился в еще более глубокое молчание.

– Эй ты, старая подушка для булавок, знай я, что ты в силах разинуть рот, я сбегал бы домой – вон туда! – и приволок бы тебе ломоть имбирной коврижки.

«Старой подушке для булавок» не было чуждо ничто человеческое… За долгие часы ожидания бедняга жестоко проголодался. После слов Янзоона на его лице появились признаки оживления.

– Правильно, старина, – продолжал искуситель. – Ну, скорей… Что нового? Старик Бринкер помер?

– Нет… выздоровел! Пришел… в себя, – произнес кучер.

Он выпаливал слова одно за другим, словно выпускал пули из ружья. И, как пули (выражаясь образно), они поразили Янзоона Кольпа.

Мальчишка подпрыгнул как подстреленный:

– Черт побери! Не может быть!

Кучер поджал губы и бросил выразительный взгляд на ветхое жилище молодого господина Кольпа.

В эту минуту Янзоон завидел вдали кучку мальчиков. Громогласно окликнув их, на манер всех мальчишек его склада, живут ли они в Африке или Японии, в Амстердаме или Париже, он удрал к ним, позабыв о кучере, о коврижке, обо всем, кроме удивительной новости.

Поэтому уже к закату солнца по всей округе было доподлинно известно, что доктор Букман, случайно зайдя в домик, дал идиоту Бринкеру громадную дозу лекарства, темного, как имбирная коврижка. Понадобилось шесть человек, чтобы держать больного, пока ему вливали в рот эту микстуру. Идиот мгновенно вскочил на ноги в полном сознании и то ли сшиб доктора с ног, то ли отхлестал его (какое именно из этих наказаний он применил, осталось не совсем ясным), а потом сел и заговорил с ним: ну ни дать ни взять адвокат! После этого он обернулся и произнес очень красивую речь, обращенную к жене и детям. Тетушка Бринкер так хохотала, что с ней сделалась истерика. Ханс сказал: «Я здесь, отец! Я твой родной, милый сын!» А Гретель сказала: «Я здесь, отец! Я твоя родная, милая Гретель!» Доктора после того видели в карете: он сидел откинувшись назад, бледный, как мертвец.

Когда на другой день доктор Букман зашел в домик Бринкеров, он сразу заметил, как там стало весело и уютно. Счастьем повеяло на него, как только он открыл дверь. Тетушка Бринкер, довольная, сидела у кровати и вязала, ее муж спокойно спал, а Гретель бесшумно месила ржаное тесто на столе в углу.

Доктор пробыл у Бринкеров недолго. Он задал несколько простых вопросов, видимо, остался доволен ответами, и, пощупав больному пульс, сказал:

– Да, он еще очень слаб, юфроу, очень слаб, надо признать. Ему необходимо как можно лучше питаться. Вам нужно начать кормить больного. Хм! Не давайте ему много пищи, но все, что вы ему даете, должно быть питательным и самого лучшего качества.

– У нас есть черный хлеб и овсянка, – бодро ответила тетушка Бринкер, – это ему всегда шло на пользу.

– Что вы! Что вы! – сказал доктор, хмуря брови. – И не думайте! Ему нужно давать свежий мясной бульон, белый хлеб, подсушенный и поджаренный, хорошее вино – малагу, и… хм!.. Ему, должно быть, холодно – надо покрыть его еще чем-нибудь теплым, но легким… А где ваш сын?

– Ханс пошел в Брук, мейнхеер, искать работу. Он скоро вернется. Присядьте, пожалуйста, меестер.

Но то ли твердый навощенный табурет, предложенный тетушкой Бринкер, показался доктору не особенно привлекательным, то ли сама хозяйка испугала его (отчасти потому, что была женщиной, отчасти потому, что лицо ее внезапно приняло встревоженное, растерянное выражение), не знаю. Верно одно: наш чудаковатый доктор торопливо огляделся вокруг, пробормотал что-то насчет «исключительного случая», поклонился и исчез, прежде чем тетушка Бринкер успела произнести еще хоть слово.

Странно, казалось бы, что посещение благодетеля семьи может оставить в ней тяжелый след, но вышло именно так. Гретель нахмурилась, встревоженно, по-детски, и яростно принялась месить тесто, не поднимая глаз. Тетушка Бринкер быстро подошла к мужу, склонилась над ним и беззвучно, но страстно зарыдала.

Немного погодя вошел Ханс.

– Что с тобой, мама? – шепнул он в тревоге. – Что тебя огорчает? Отцу хуже?

Она взглянула на него, вся дрожа и не пытаясь скрыть свое горе:

– Да. Он умирает с голоду… Погибает. Так сказал меестер.

Ханс побледнел:

– Как же так, мама? Надо сейчас же покормить его… Ну-ка, Гретель, подай мне овсянку.

– Нет! – в отчаянии проговорила мать, не повышая голоса и заливаясь слезами. – От этого он может умереть. Наша убогая пища слишком тяжела для него. О Ханс, он умрет… Отец умрет, если мы будем кормить его так. Ему нужно мясо, и сладкое вино, и пуховое одеяло. Ох, что мне делать, что мне делать?! – И она зарыдала, ломая руки. – В доме нет ни стейвера…

Гретель скривила губки. В эту минуту она только так могла выразить свое сочувствие матери, и слезы одна за другой закапали у нее из глаз прямо в тесто.

– Разве меестер сказал, что отцу все это необходимо, мама? – спросил Ханс.

– Да, сказал.

• Предыдущая
• 43/60
• Следующая