Лесные тайнички (сборник) (с илл.) - Сладков Николай Иванович - Страница 44

• Предыдущая
• 44/58
• Следующая

Искрится ночь. И даже гнилые столбы курятника, как сквозь воду, мерцают бледно-голубоватым светом.

Спокойно спят куры. Даже тихонько всхрапывают.

Вдруг на плетёнке зажглись два глаза. Жёлтые. Уставились вниз. Внизу четыре глаза. Зелёные. Уставились вверх.

Спят куры, подвернув под крылья головы.

Может, какая-нибудь и проснулась от шороха кошачьих когтей по столбам, но как глупой хохлатке разобрать, где звёзды, где костры, где светляки, а где – звериные глаза?

Я хотел крикнуть, прогнать зверей.

Но опоздал.

Кот уже скользнул в плетёнку. Хлопанье крыльев и отчаянный крик кур заглушили мой голос.

Спасаясь от страшного лесного кота, хохлатки с оглушительным кудахтаньем слетели на землю – прямо шакалам в зубы!

Ночь всполошилась. Захлопали двери. Перекликались встревоженные голоса. Орали куры. Трещал в кустах дрозд.

Но кот был давно в лесу. А шакалы под горой у чёрных кустов рвали добычу. Зелёные глаза их метались, как летучие светляки.

Темно в ущелье, клыки скал чуть видны на чёрном небе. На одном клыке дрожит звёздочка – как далёкий свет маяка.

Всё расплылось во мраке. Но вот раскрылись ночные цветы, забелели из темноты. Белизна их особая: цветы словно светятся. Светятся и благоухают. Струи пряных запахов текут от цветов. А для кого?

Сажусь на камень и жду. Призрачные тихие ночные минуты. Ничего не видно: одни неясные пятна в темноте. Ничего не слышно, кроме стука своего же сердца. И ничего не происходит. Но одно уже то, что вдруг да и произойдёт, заставляет всматриваться и вслушиваться. И ждать.

Время тянется не спеша. Сколько позади таких вот ночей! Сырых и холодных, сухих и жарких. И тоже ничего не происходило. Но никогда – никогда! – не было скучно.

Вот лёгкий шорох и лопот. Быстро включаю фонарь. На камне трепещет мохнатая ночная бабочка. Она похожа на крошечную сову. И, как у совы, на плоском щетинистом личике горят и сверкают глаза! Этакий гномик ночной.

Гаснет фонарь, и гаснут глаза.

И опять долго-долго ничего не происходит. Звёздочка сползла со скалы, пари?т уже в небе, дрожит и переливается там, как росинка. И начинает двоиться. Дрёма одолевает меня. И тут-то словно вентилятор включили! Вдруг зажжужало, ветерком по лицу мазнуло, и живая тень нависла над белым цветком. Дождался цветок того, для кого струил аромат и светился!

В узеньком лучике света от фонаря светился крохотный вертолёт. Ночная бабочка, большущая и глазастая, с крылышками, слившимися в серебристое облачко, сверкающими, как два пропеллера, висела в воздухе над цветком и длинным хоботком, словно через соломинку, сосала сладкий цветочный коктейль. Бражник бражничал на цветах. И разгульно гудел.

Но вот и произошло. Не ахти какое событие; так, маленькая тайна ночи.

Светает. В лесу ещё темно, но тропу уже видно.

Поднимаюсь в гору, смотрю под ноги. Ветви нависли над тропой; не глядя, отвожу их рукой от лица. Паутина липнет на щёки.

Лес просыпается. Заквакал зелёный дятел. Ночной козодой на поляне промурлыкал и похлопал крыльями в последний раз. И словно движутся мимо меня туманные и ещё чуть видимые стволы дубов, буков и кусты ежевики.

Прохожу мимо мохнатого пня. И прошёл. Совсем рядом прошёл, но тут внутри у меня что-то ёкнуло и щёки похолодели: пень-то вдруг шевельнулся и тихо фыркнул, словно чихнул! На обочине – рукой толкнуть! – стоял медведь. Стоял на задних лапах, а передние лапы на пузо свесил. Губы трубочкой – того и гляди, свистнет! Растерялся, что ли, – стоит как пень!

Медведь опомнился, мягко упал на четвереньки, вскинул мохнатым задом – и зашумел по кустам. А я ещё долго стоял, застёгивая пуговицу телогрейки, и никак не мог её застегнуть.

Вчера на зелёные горы упал белый град.

Стало как зимой. Да не совсем. И бело, и холодно, а знаешь, что это несерьёзно. Из-под белого везде проглядывает зелёное. И пробиваются, пробиваются летние запахи разных трав.

К утру травы победили. Мутные струи талого града побежали по скатам гор.

Одна струя помчалась по узенькой тропинке, смывая с неё старые следы людей и зверей.

Смыла следы и стала покрывать тропинку мутной земляной жижей.

Но пришёл конец и потокам. Из-за притихших гор поднялось солнце. Всё вокруг обновилось: зелень стала свежей и тропинки нехожеными.

Днём началась жара. Камни от жары стали лиловые и золотые.

Отяжелели, поникли к земле колоски. Смотрю на них против солнца и вижу: взлетит из травы птица – и под крыльями у неё взметнётся золотое облачко цветочной пыльцы. Летит птица над травами – и каждый удар крыльев рождает золотистый пылевой смерчик.

Тропинка затянулась корочкой. Потом корочка растрескалась от жары, на ней переплелись лиловые трещинки до самого камня.

Мой конь шагает по звонкой тропинке, и каждый шаг его копыт выбивает в корочке лунку. Шаг – лунка, шаг – лунка. Четыре копыта – четыре лунки. Вся тропинка позади нас в лунках.

Вечером я возвращаюсь по этой тропинке с горы.

Из каждой лунки взлетает птичка: в каждой лунке – птичья пылевая купалка. Птицы купаются, набрасывая на себя крылышками пыль.

Все птицы горного склона собрались порхаться в лунках. Вся тропинка для них стала пляжем.

Мой конь, наверное, казался птицам сказочным конем-великаном, от каждого шага которого рождается озерко.

Конь мой – птицам друг. Частенько он оказывает им такие услуги, какие никто другой оказать не может.

Я уже рассказывал, как он шагал по горным тропинкам и копытами выбивал лунки-озерки и как малые птички радовались, купаясь в заполнившей эти лунки пыли.

Мало этого. Скворцы и трясогузки кормятся около него, ловя мух у его морды и ног. На горных лугах прилетают рыться в навозе рогатые рю?мы – горные жаворонки. В лесу сороки и сойки разъезжают на нём верхом, выщипывают на спине линялую шерсть и носят её в свои гнёзда.

А однажды мой конь оказал услугу даже самому царю птиц – орлу.

Ну как после всего этого птицам не петь ему песен?!

Они и поют. Поют всё больше с утра. А к полудню в горах становится так жарко, что всё живое прячется в тень и сидит, открыв рот и часто-часто дыша.

Однажды в такой знойный полдень и я спрятался в холодок под скалу, а коня пустил пастись на лугу. Мы с ним – давние друзья, я ему доверяю. Знаю: далеко не убежит. Свистнешь – он тут как тут.

– Иди, – говорю, – конь, найди себе местечко, где прохлада и трава сочная. А надо будет – позову.

Мы с ним всё больше одни в лесу, так я и привык разговаривать с ним вслух, как с человеком.

Конь и пошёл, потряхивая головой и пощипывая на ходу травку.

От нечего делать стал я следить за полётом горного орла-беркута. Он величаво, медленными кругами парил в безоблачной высоте, растопырив концы маховых перьев и изредка чуть пошевеливая могучими своими крыльями.

– Хорошо тебе там, в холодной высоте! – позавидовал я ему.

Но тут же с удивлением заметил, что орёл снижается.

Ниже, ниже… потом вдруг – прямо у меня над головой – подобрал крылья и стремительно пошёл на посадку.

Над самой землёй опять вдруг распахнул крылья, чуть-чуть взмыл – и спокойно приземлился. Сел он метрах в пяти – десяти ниже моего убежища под скалой.

Я думал, это он какую-то добычу заметил с высоты, на неё кинулся. Но вижу, нет, не то: просто решил отдохнуть. Там, на жёлтом скате, зелёная клякса: родниковое болотце. Прохладная от студёной ключевой воды грязца. Потоптался орёл на месте, подогнул ноги и лёг. Лёг, как индюшка, грудью на землю. Но и лежачий орёл не потерял своей красоты и величия.

…Солнце пекло всё сильней. Орёл дремал. Беловатые веки закрывают глаза, тяжёлый клюв клонит голову к земле. В бинокль я видел на нём каждое пёрышко, даже чёрные щетинки, торчащие у основания клюва.

• Предыдущая
• 44/58
• Следующая