Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Байер Марсель - Страница 31

Мы вовремя успели в Дрезден на то знаменитое торжество, где с легкой руки Гельмута Коля «цветущие ландшафты» превратились в крылатое выражение. Там, среди моря черно-красно-золотых флагов, еще виден был единственный «критический» транспарант: «Приветствуем также Федеральную разведывательную службу». Транспарант быстро опустили, ведь это правда: вместе с падением Стены секретные службы слились, подобно двум овечьим стадам, и вовсе не считают невероятным тот факт, что отныне они едины и не разделены никакой границей.

Речь Коля была полна сентиментальности — что простительно, но притом намеренно вводила в заблуждение людей на площади — что непростительно, если учесть их предыдущий опыт с политической риторикой. Мы с друзьями тут же начали улюлюкать. И нас немедленно окружили плотным кольцом воинственные дрезденцы, пообещав набить морду, если мы «еще раз вякнем». Наверху Коль восхвалял благословенную демократию, для них неотделимую от рыночной экономики.

Но сколь своеобразным было построение новых властей в тот день, шестнадцатого сентября 1990 года, на площади между Фрауэнкирхе и Оперным театром! Новые люди расположились на трибуне рядами, следуя былой эстетике Политбюро и персонифицируя понятия, на которых тут же и строили свои речи, а именно: «благосостояние», «стабильность», «достижения», «будущее» — те же громкие слова, что раньше и что всегда, щедро приправленные подкупающим политическим «мы», и публика послушно переходила от аплодисментов к аплодисментам — озадаченная, но не вдохновленная. Без охраны окружающей среды, сказал Коль, «нам придется расплачиваться по счетам в атмосфере». А они даже не засмеялись. Опять, что ли, никто не слушал? Старый режим поставил себе на службу пропаганду, но и сказанное теперь информацией тоже не назовешь.

Что же было внове? А, вот что: здесь разрешалось присутствовать супругам. Когда госпожа Биденкопф сразу после речи своего мужа — видимо, потрясенная его человечностью — вдруг чмокнула мужнину щеку, раздался гром аплодисментов. Политика с человеческим лицом. Это сработало, и каждый мог убедиться, сколь часто мощное «дыхание истории» касается «руля истории» и заставляет его держаться по ветру.

Но разве не стала эта «бархатная революция» продолжением печальной истории всех немецких революций? Не состояла ли ее кульминация в том, что граждане государства, отданного под снос и капитальный ремонт, в понятном стремлении к улучшению жизненных условий использовали революцию как возможность бегства из ГДР?

В малых городках мы тогда видели повсюду перечеркнутые названия улиц, белые пятна там, где висели сомнительные таблички. Следовало перестраивать любой клочок земли, снимать шляпу перед любой залетной птицей, демонстрировать свой окрас. Во всех домах отдыха после вторжения западных немцев расход туалетной бумаги увеличился «двадцатикратно». Даже те постояльцы, которые выскакивали из отведенных им номеров за десять марок с криками: «Куда вы меня поселили?», не забывали для начала прихватить рулончик-другой. И это ради них гостиница «Красный Октябрь» превратилась в отель «Балтика»!

Люди, постоянно терпевшие убытки, со всех сторон обвешанные подписками и лишними товарами, обремененные договорами, согласно которым они не имели права выставлять восточную продукцию в своих магазинах, не имели понятия о том, что такое капитализм и каких человеческих качеств он требует. Напротив, они со всей готовностью намеревались, раз уж канцлер попросил, «привнести в демократию опыт, полученный при диктатуре» и голосовать «за Германию». В конце концов, думали они, такой крестик мы поставим впервые. Вместо единой партии проголосуем за тавтологию партий, которые утверждают, что «мы — это мы», а нас оставляют стоять в маечках с трогательной надписью «Я при этом присутствовал».

Я вернулся в Лондон, где тогда жил, и три бирманца пронесли меня на плечах через весь квартал, потому что я был объединен, и в последующие недели я каждый вечер восседал во главе то одного, то другого стола, рассказывая про объединение изгнанникам из далеких стран. Они были охвачены эйфорией куда больше моего, хотя вообще я готов разделять радость с людьми в телевизионных новостях. Пусть это и звучит пораженчески, но при виде «мирных революционеров», которые бросаются в объятия западных политиков, публицистов и бизнесменов, вполне можно было думать: «Увы тебе, народ! Что-то тебя ожидает?»

Позже я брал интервью у Маргарет Тэтчер в ее городской резиденции, в Белгравии, и спросил заодно, по-прежнему ли она считает ошибкой объединение Германии. «А разве вы принесли счастье восточным немцам?» — отрезала Тэтчер, на что я возразил: лично я, мол, постоянно пытаюсь осчастливить Восток. Но она, уже углубившись в воспоминания, спросила: «Как его звали? Мелкий такой политик из Восточной Германии, личность незначительная, но играл первую скрипку?» Я ответил: «Лотар де Мезьер, но это был альт». — «Вот именно», — подтвердила она и продолжала свою речь, в которой представила ГДР как искусственно созданную горе-страну.

У всех своя история объединения, свои радости и разочарования. Кто на Западе рассчитывал на картины, пластинки, рукописи из ящиков гэдээровских творцов, тот узнал, что их почти не было. Кто рассчитывал тут на социалистов, тот получил избирателей ХДС. Кто надеялся там на демократов, того взяли в кольцо конкуренты и искатели наживы от «холодной войны».

Одна знакомая из Восточного Берлина рассказала мне свою версию объединения. Для научного журнала германистов ГДР она писала статью о прототипах ибсеновского «Пера Гюнта», и для работы ей не хватало обзорного исследования, выполненного в Японии. Найти этот текст в гэдээровских библиотеках было невозможно. Однажды вечером юная исследовательница услыхала, что Стены будто бы больше нет. «Пропаганда», — решила она и пошла спать. А наутро, снова засев за работу и ощутив свою беспомощность, вдруг вспомнила вчерашние новости. «Ладно, посмотрим, открыта ли Стена!» — сказала она себе и включила телевизор. Действительно.

Итак, она пошла через Бранденбургские ворота в Национальную библиотеку, тут же разыскала нужную статью, сделала копию и на обратном пути через Бранденбургские ворота подумала: «Если границу опять закроют, у меня хотя бы статья в кармане». Границу не закрыли, статью она дописала, только теперь никто не захотел ее напечатать.

Позже, когда похмелье от исторических перемен приобрело угрожающую форму, «стены» и «мосты» стали крайним средством вразумляющей риторики, а разговор про пути объединения утратил смысл для критиков на Западе, так как они поняли: демократия — это не столько власть народа, сколько умение народа владеть собой. Пусть каждый имеет свое мнение и при необходимости его высказывает, но факты скажут за себя. Народ — это вы? Мы тоже часто на этом настаивали.

«Для наших братьев и сестер» — так это называлось. А по мне бы лучше только «для братьев», две сестры у меня уже были. Но даже желанным братьям я никогда не отправила бы и половины того, что укладывали в посылки.

В последнюю неделю перед Рождеством уроки немецкого состояли из упаковывания посылок. «Братьям и сестрам — в Восточную зону». Коробки песочного цвета общими усилиями складывали на тележки и везли на почту, где под чутким руководством учительницы сдавали в окошко, вовсе не испытывая обычных для дарителя чувств — например, предвкушения чужой радости. Ничего, кроме горькой обиды за то, что живешь в неправильной части страны. На твой-то адрес благотворительная посылка не придет.

Каждая семья собирала посылку самостоятельно. В школе давали кое-какие советы насчет содержимого: поменьше банок, никаких туалетных принадлежностей, журналов и книг. Кроме того, каждый ученик обязан был приложить собственноручно написанное письмо, начав его словами «Дорогая семья!» — слева, и «Оберланштайн, число» — справа вверху. «Напишите, кто вы есть и чем увлекаетесь, — говорила госпожа Канценберг, наша учительница, — будьте проще!»