Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Байер Марсель - Страница 33

Следуя изгибам погранстены, Тоблер всю ночь кочевал по злачным местам юго-восточных кварталов. Пил пиво, потом водку, потом бакарди с колой. Иногда в нос бил кисловатый запах пота, иногда — сладковатый запах марихуаны. Он чувствовал себя донельзя великолепно и донельзя скверно. Мечтал выудить свою записную книжку из канала на глазах у зуркамповцев. Назовите ее как угодно, хоть топляком, сказал бы он скромно, делайте с ней, что хотите. Он ударил себя кулаком по лбу.

— Чушь, — воскликнул он, — все это — чушь!

И поклялся завтра же с утра сесть за книги и закончить учебу, но уже после очередной стопки забыл, какой предмет выбрал в качестве главного — философию или театроведение. На рассвете встретил трех явно пьющих горькую девах, которые стали хором уверять его, что раньше выступали на подпевках у Ивана Реброва. Причем брали якобы такие высокие и низкие ноты, какие были Ивану не под силу. Да и вообще, заявили они, Иван — сволочь. И когда, забасив утробными голосами, подруги вознеслись до звончайших трелей, Тоблер бросился самой пышной на шею.

— И я тоже, — проговорил он со слезами на глазах, — ex-in spe[36].

Через час он оттолкнул от себя женщину, распахнул дверь и дал сверкавшему утреннему солнцу взорваться в своих зрачках. Преследуемый хмельной тройкой, он смеялся и убегал зигзагами. В глаза вдруг бросилась неоновая надпись: «Последний геллер». «Немедля туда!» — приказал себе Тоблер. Грохот, топот, он поскользнулся, упал, сел — приземлился на пятую точку. Удивленно осмотрелся. Трактир находился в полуподвале, и везде — под столами, под стульями — валялись шахматные фигуры. Шахматные фигуры? Шахматные фигуры! Установив, что все действительно так, и немало удивившись, Тоблер с трудом взгромоздился на стул. Ему захотелось выпить здесь последнюю кружечку пива. Он, мягко говоря, выдохся, и все же знал, что из этой бездны безнадежности уже скоро и так стремительно, как никогда прежде, вырастет вершина его великолепия. Держа кружку обеими руками, он поднес пиво к пылающим губам.

Выпив последнюю, он выпил еще и самую последнюю. Куда он мог податься? В университет. В таком состоянии? «Хорош, хорош, — бормотал Тоблер, — лучше некуда…» Может быть, он спал?

У подножья колонны, в светлой полуденной тишине, сидел старичок в белом халате. Сидел перед шахматной доской — один, без противника. А все вокруг, казалось, дремало — и люди, и предметы. Только из соседнего зала доносился стук бильярдных шаров — иногда они закатывались в лузы и с грохотом падали в ящик. Язык у Тоблера был как из наждачной бумаги, глаза опухли, а от косого солнечного луча, проникавшего в зал откуда-то сверху, раскалывалась голова. Если кто-нибудь проходил по тротуару, луч разрезали невидимые ножницы. Тени от ног, вспышки света… «Дыра какая-то», — подумал Тоблер, но тут из непостижимых глубин разрастающимся пузырем всплыло воспоминание, что весь пол усеян шахматными фигурами. А согбенный старичок возле колонны? Тоблер встал, всмотрелся — действительно, старичок играл без фигур.

Щелкнув пальцами, Тоблер подозвал кельнера и заказал два двойных корна: один для себя, другой для шахматиста. Приветственно поднял рюмку, сказал «ваше здоровье», однако старичок, погруженный в свои раздумья, и не думал брать рюмку, а уж тем более благодарить — хотя бы взглядом.

Ближе к вечеру Тоблер узнал, что старичка зовут Айтель[37], в «Последнем геллере» он жарит цыплят, а когда на улице стало темнеть, ему сказали, что часов двенадцать тому назад Айтель вызвал на поединок за шахматной доской некоего великого незнакомца — если без обиняков, то самого Бога.

— Бога? — переспросил Тоблер.

Мат или ничья — шипели ему в ухо беззубые рты, из которых разило сивухой. Надеялись, что от забредшего сюда малого каждому перепадет кружка пива, а то и рюмочка шнапса. В конце концов он угостил всех непрошеных информаторов.

В трактир между тем понабилось немало народу, в игральных автоматах жужжали колеса фортуны, и взмокший от пота кельнер, которого все кликали Шпритти[38], протискивался, сыпля ругательствами и прикрывая поднос грудью, сквозь толпу бродяг и алкашей в длиннополых, обтерханных одеяниях. Стремясь выкурить табак до последней крошки, они насаживали «бычки» на иголки и прижимали их к посинелым, потрескавшимся от мороза и лихорадки губам.

— Старик действительно играет с Богом? — спросил Тоблер.

Шпритти нагнулся к его уху.

— Без фигур, — выдохнул он полушепотом и тихонько захихикал. Последнюю, окрашенную в фиолетовый цвет прядь своих волос Шпритти приклеил поперек черепа, а его бабочка свисала с засаленного воротничка, напоминая засохший цветок. Нет, добавил он еще, он, Шпритти, не собирается убирать Айтеля, это дело его напарника.

Напарник, по прозвищу Дылда, появился лишь около полуночи. С утра он играл в соседнем зале в бильярд и теперь, похожий на часовую стрелку, пробирался среди затерявшихся где-то между сном и выпивкой мужчин. Усики у Дылды были словно ножом вырезаны. Он молча огляделся, потом подошел к Тоблеру, спросил: «Что вам от нас нужно?» И самодовольно-снисходительной ухмылкой вытянул усики в горизонталь.

— Ничего, — ответил Тоблер, — ничего.

Под потолком висел желтый плафон, и скопившийся там мушиный помет — Тоблер заметил это только сейчас — темным зрачком впивался ему в темя. Но разве и все находившиеся здесь люди не таращились на него — и Дылда, и Шпритти, и даже выпивохи, которые, один за другим, просыпались, подымались и, подобно стае хищников, подступали к нему все ближе и ближе — с их воспаленными до красноты глазами? Они связывают мое появление здесь с игрой, которой увлечен Айтель, подумал Тоблер и попробовал улыбнуться. А спустя мгновенье почувствовал, как его пронзил страх. Айтель так и не дотронулся до поднесенной ему рюмки, а его блестящие черные туфли под стулом стояли в луже.

Шел тридцать второй год, когда в широко известном заведении на площади Шпреевальдплац, Доме празднеств и увеселений, появился стройный молодой человек с цветком в петлице и моноклем в глазу. Среди дам полусвета, особ женского и даже мужского пола он сразу произвел фурор, после чего был немедленно принят в этом доме на работу — в качестве жиголо, наемного партнера для танцев. Молодой человек носил сшитый по мерке фрак и лакированные туфли, придававшие его шагам в танце дополнительный блеск. И все же мастер грациозных движений по паркету ходил с моноклем не без умысла: он хотел смотреть на все властным взглядом, сверху — вниз.

Когда в знаменитое заведение ворвались штурмовики с собаками и факелами, изящному танцору удалось-таки бежать со сцены — в кухню, где жарили цыплят. Жарельщики позволили жиголо Айтелю спрятаться под огромным разделочным столом. Штурмовики его не заметили, и Айтель, дрожа от страха, прижавшись к мокрой кафельной стене, остался сидеть под дубовым столом: по его расчетам — на пару дней, оказалось — надолго. По ночам штурмовики маршировали с факелами, а внизу, под разделочным столом, Айтелю нужно было привыкать к тому, что прямо над его головой рубили головы курам. А дальше: ноги — прочь, перья — долой, кишки — вон… Айтель учился увязывать голоса жарельщиков с запахом их ног, фюрер взял Варшаву, и потребление цыплят возросло, потом жарельщиков стали забирать на фронт — во Францию и в пустыню, но по-прежнему, днем и ночью, цыплята подвергались разделке, евреи — аресту, а бедрышки с шипением погружались в кипящий, клокочущий фритюр, от которого во все стороны летели брызги. У стола теперь трудились женщины, и Айтель — по-прежнему во фраке и лакированных туфлях — видел, как на бледных ногах у них все рельефнее набухали вены и появлялись мозоли, почему-то похожие на куриные глаза. Часами он обдумывал, как бы добраться до их сумок, и съеживался от страха, если одна обвиняла другую в краже хлеба или фунта сливочного масла. Женщины кричали, заходились от ярости, плакали, и Айтель, питавшийся в основном куриными отходами, был близок к тому, чтобы прильнуть губами к какому-нибудь выглядывающему из сандалии пальчику, пусть даже закрытому носком: «Извини, пожалуйста, милостивая государыня, но рядом с тобой, под столом, живет Айтель, и временами ему хочется пожрать чего-нибудь совсем иного, нежели эта постылая курятина…»