Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Байер Марсель - Страница 43

Теневую сторону Фридрихштрассе запечатлел Георг Гросц. Некоторые его рисунки вывешены на стенах вокзала в порядке долгосрочной выставки. Тонкая, густая путаница линий; паутина. Гримасы людей и ряды домов, слившиеся воедино. Углы и кромки — и в домах, и в лицах. Фигуры искажены, перспектива безумная. Черепа мертвецов, на которых губы, лбы и щеки — словно маска. Под сухими, алчущими черточками ртов видятся или угадываются контуры зубов. Плотно закутанные скелеты бредут наискось. Задницы, груди, окурки сигар. Пол — и женский, и мужской — разрывает одежду, которая наполовину лохмотья, наполовину мишура большого города. Здесь стекло, битое; там рожи, тоже битые… И тут же — рабочие в робах, топают на фабрику к пяти.

Став центральной станцией на новой линии Восток — Запад Берлинской железной дороги, связанной узлами Осткройц и Вестенд с кольцевой дорогой, в тридцатые годы вокзал Фридрихштрассе — транспортный центр Берлина.

Вокзалы — мимолетные приюты странников. Участь вокзалов: сводить путешествующих с более-менее далеким миром. Сами же они, воздушные купольные сооружения из камня и железа, остаются на месте, отступают, стоят. Железно. Каменно.

В 1945 году вокзал Фридрихштрассе не устоял. Отправился — дымом под небеса. До временной конечной.

Дорога в Ничто тоже вела через этот вокзал. В предшествующие годы пассажиры превратились сначала в солдат, позднее в беженцев, а рельсовая сеть Германской железной дороги — в черную паутину, наброшенную на Европу. С грехом пополам залатанный, в послевоенном Берлине он становится ненадежным центром вращения и центром тяжести города, разделенного на четыре сектора. Позднее, после тринадцатого августа 1961 года, хотя и восстановленный, вокзал остается на долгие годы местом открытого разлома города, треснувшего пополам. Или, как написано в путеводителе по музею: интернациональная узловая точка превратилась в национальный узел… Точка.

Послевоенное время в музее подробно документировано. Собранные в кропотливой, трепетной музейной работе, за сверкающими стеклами множества витрин, в смотровых столах и не в последнюю очередь в выдвижных ящиках памяти посетителей хранятся экспонаты: газетные вырезки, брошюры, но также и катушки медной проволоки, приборы для прослушки, взрывпакеты. Они призваны передать посетителю живой образ того времени — а меня только сбивают с толку, хотя материал наглядный и упорядочен по темам: Денежная реформа. Мошеннический курс. Воздушный мост. Изюмные бомбардировщики. Перевербовка. Охотники за головами, пособничество в нелегальных побегах. Ходоки через границу. Контрабанда сигарет. Торговля людьми.

Гостю музея раскрывается мир экзотических понятий. Немецкая романтика двадцатого века! При словах «немецкое экономическое чудо» посетителю первым делом приходит в голову лишь древнегерманский культ чародейства. Потом я спрашиваю себя, а может, имеется в виду мирная разработка немецкого чудодейственного оружия мировой войны? Разделенная мания величия — становится ли она от этого наполовину меньше? Или, скорее, удваивается? Очевидно, государственное разделение принесло раздвоенному народу — поэт / мыслитель, судья / палач — известное, пусть и сомнительное, облагораживание: пресловутое самоупоминание теперь запросто можно было увязать с пристальным взглядом на себя через границу страны. Самовосславление, самообвинение, самосострадание — все это находило (и наконец-то без угрозы европейским соседям) выход вовне. Продолжали, правда, спорить о границе, однако с самими собой: о границе по Эльбе, о статистике, о наследии (историческом). Единство? Оно тоже стало объектом споров. В одной из витрин я обнаружил в качестве немых свидетелей того спора листовки о немецком единстве. Все примерно одинакового направления. Разве что одни из них проносились через границу с востока на запад, а другие — с запада на восток. Вот и вся разница.

Однако есть в той эпохе и объединяющее — например, существовавшая по обе стороны Стены и указывающая на историческую общность тяга к созерцанию пупка: как будто по-прежнему мнили себя пупом земли — давешним, еще не расщепленным.

Чтобы посетитель за цифрами, фактами и отвлеченным созерцанием истории не расхолаживался, в этом зале ему настоятельно предложено включиться в действие. История, которую можно потрогать и послушать, — такова негласная концепция музея.

Я стою перед невидимым мерцающим пультом. Нажав кнопку, можно вызвать дух времени — разных времен, черно-белые фотографии которых безмолвно глядят на нас со стен, — и заставить его говорить. Эфирно-опьяняющий контакт поможет установить спиритический медиум двадцатого века — магнитная лента. Или, что еще проще, память.

Голоса времени, канувшие вместе с ним…

— Как вам всем известно, болото «фронтового города» Западного Берлина грозило отравить атмосферу в нашей Германской Демократической Республике. Мерами, предпринятыми тринадцатого августа, мы лишь протянули санитарный кордон, э-э-э, я бы сказал, «пояс здоровья» вокруг этого болота «фронтового города» Западного Берлина. Это имеет для нас двойное значение. Во-первых, мы нанесли тем самым поражение западно-германскому милитаризму и одновременно весьма чувствительно уменьшили опасность военных провокаций со стороны Западного Берлина. Во-вторых, мы добились следующего… Ну, вы знаете, наркотически зависимых, как известно, в их же интересах и для их оздоровления изолируют от наркотика. Точно так же мы отделили некоторых одурманенных болотом «фронтового города» граждан нашей республики в их собственных интересах, ради их же выздоровления от этого болота Западного Берлина. И я убежден, что у большинства из них болезнь еще излечима.

Это говорил д-р Айзенбарт[50], он же Вальтер Ульбрихт! В 1961 году.

Подхватываем чемоданы, которые, кажется, стали тяжелее, — и к следующей станции нашей обзорной экскурсии!

Тут посетитель входит или же вступает прямиком в историю. Делаешь несколько шагов по привокзальной площади, расположенной с северной стороны (некогда стоянка извозчиков, впоследствии — такси), и подходишь к застекленному павильону «Отъезд». Вход к выходу. Этот павильон в народе известен как «дворец слез». Архитектура поражает как бездарностью, так и изощренностью. При расставании протягиваешь руки поверх железного барьера, который специально так сконструирован, что расходящиеся перила по мере продвижения разъединяют вас. Это действовало душераздирающе… «дворец слез».

Первая дверь: паспортный контроль.

Гость музея протискивается в узкий проход.

Я начинаю понимать, что значило просочиться здесь тайком.

Крашеные стены, стальные штанги, стеклянное окошко перед носом. Приблизительно на уровне груди посетитель может разглядеть замок-защелку заграждения. Ручки у этой дверцы нет.

Эта высокая узкая дверца заставляет меня съежиться до роста пораженного ребенка. За затылком зеркало.

В кабинке за стойкой сидит приветливый молодой человек, переодетый пограничником. Он как раз завтракает. Вот он смахивает крошки с уголков рта и берет предъявленные билеты с целью их проверки.

Интенсивный обмен взглядами, служащий на мгновение перестает жевать, затем кивает мне, возвращает бумаги, дверца открывается: высокий, большой зал…

Пока ищу свою очередь, вижу, как на противоположной стороне, на обратном въезде одной женщине велено открыть чемодан. Она обстоятельно выгружает свои вещи. За гладким столом стоит досмотрщица — вон та, переодетая таможенницей. Экскурсантша неловко возится с замками чемодана, она смеется, но вскоре начинает потеть, бледнеет, раздражается.

Эффективно размещенное вложение! Для посетителей, почти достигших конца обзорной экскурсии, таким образом возникает еще один повод напрячься. Кроме того, это превосходная имитация: поскольку сегодняшний посетитель, естественно, так же мало, как и тогдашний путешественник, знает, что ему можно ввозить, а чего нельзя и что соответственно, в его чемодане окажется таможенно-подозрительным — в итоге он так же удивленно, как и таможенница, застывает перед кучкой всякой всячины, явившейся на свет Божий из темной утробы чемодана…