Королева Юга - Перес-Реверте Артуро - Страница 22

• Предыдущая
• 22/114
• Следующая

— Да ты-то что об этом знаешь?

Она это произнесла так надменно, чуть ли не презрительно, что Дрис Ларби слегка обиделся. И даже подумал; что возомнила о себе эта глупая индианка? Открыл было рот, чтобы ответить грубостью или, быть может — он еще не решил, — сказать этой мексиканской девчонке, что о мужчинах и женщинах кое-что знает, поскольку треть жизни делает деньги на людях и шлюхах, и если ее что-то не устраивает, самое время подыскать себе другого хозяина. Однако смолчал, потому что — ему так показалось — понял: она имела в виду не это, не мужчин, не женщин и не тех, кто пользуется тобой и исчезает, а нечто более сложное, о чем он не знал и о чем временами, при наличии некоторой способности улавливать такие вещи, можно было догадаться по ее взгляду, по тому как она молчит. Тем вечером рядом с пляжем, где ждал галисиец, интуиция подсказала Дрису Ларби, что слова Тересы относились не столько к мужчинам, которые уходят, сколько к мужчинам, которых убивают. Потому что в том мире, откуда она явилась, быть убитым — не менее естественная форма ухода, чем любая другая.

В сумочке у Тересы лежала фотография. Она носила ее в портмоне уже давно — с тех пор, как Индеец Парра снял ее и Блондина Давилу, когда они отмечали его день рождения. Они стояли вдвоем: Блондин в своей летной куртке одной рукой обнимал ее за плечи, зацепив большой палец другой за пряжку ремня. Он смеялся в объектив — красивый, похожий на высокого худого американца, а рядом лишь едва заметно, полунаивно, полурастерянно улыбалась Тереса. Ей тогда едва исполнилось двадцать — молоденькая, хрупкая, с расширенными от вспышки фотоаппарата глазами и этой несколько принужденной улыбкой, как бы вне радости обнимающего ее мужчины. Возможно, как вообще на большинстве фотографий, это выражение оказалось случайным: просто какой-то миг, один из многих, запечатленный на пленке. Но как же, зная то, что известно теперь, удержаться от соблазна погадать? Зачастую образы, ситуации и фотографии как бы не вполне реализуются, пока не произошли последующие события; они словно являют собою нечто временное, отложенное на потом, и этому «потом» предстоит подтвердить или опровергнуть их. Мы фотографируемся не для того, чтобы помнить, а для того, чтобы дополнить снимки нашей дальнейшей жизнью. Поэтому они бывают удачными и неудачными. Образы, которые время расставляет по своим местам, придавая истинное значение одним и отвергая другие, — они гаснут сами, будто время, стирает их цвета. Снимок в ее портмоне был из тех, которые делаются, чтобы со временем обрести смысл, хотя никто, снимая, не знает этого. И теперь, по прошествии времени, недавнее прошлое Тересы придавало этой старой фотографии неотвратимое будущее, которое в конце концов состоялось. С этого берега теней было уже легко читать или истолковывать. Все казалось очевидным и в поведении Блондина, и в выражении лица Тересы, в ее неясной улыбке, порожденной присутствием фотоаппарата. Она улыбалась, чтобы доставить удовольствие своему мужчине, улыбалась лишь насколько того требовали обстоятельства — иди-ка сюда, смугляночка моя, смотри в объектив и думай о том, как ты меня любишь, девочка, — а в ее глазах таилось темное предзнаменование. Предчувствие.

Сейчас, сидя с другим мужчиной у стены древней Мелильи, Тереса думала об этой фотографии, и думала вот почему. Когда они только что пришли и ее спутник заказывал кебабы у смуглого старика, хлопотавшего у мангала, к ним подошел уличный фотограф со старенькой «ясикой» на шее, и отвечая ему «нет, спасибо», она задала себе вопрос: какое будущее смогли бы они прочесть на этой несостоявшейся фотографии, если бы посмотрели на нее спустя годы. Какие знаки принялись бы искать и истолковывать, когда все уже произошло, в этой сценке возле крепостной стены, где в нескольких метрах шумит море и прибой бьется о скалы за средневековой аркой, сквозь которую виднеется кусок ярко-синего неба; где запах водорослей, и векового камня, и пляжного мусора смешивается с ароматом золотистых пряных кебабов, жарящихся над раскаленными углями.

— Я сегодня уезжаю, — сказал Сантьяго. — Ночью.

Это была шестая ночь после того, как они познакомились. Тереса выждала пару секунд, потом взглянула на него, а взглянув, кивнула.

— Куда?

— Какая разница? — Он смотрел на нее серьезно и сурово, будто само собою разумелось, что эта новость ей не понравится. — Есть работа.

Тереса знала, что это за работа. По ту сторону границы все было готово: ведь она сама позаботилась об этом. Абделькадер Чаиб дал им слово (секретный счет полковника в Гибралтаре совсем недавно немного пополнился), что проблем с погрузкой не будет. Сантьяго уже восемь дней дожидался сигнала в гостинице «Амфора», а Дало Вейга присматривал за катером, стоявшим в бухточке у марокканского берега неподалеку от Пунта-Бермеха. В ожидании груза. И вот сигнал пришел.

— Когда ты вернешься?

— Не знаю. Самое большее через неделю.

Тереса снова кивнула, как будто неделя — самый подходящий срок. Она кивнула бы точно так же, если б он сказал «через день» или «через месяц».

— Наступает новолуние, — обронил он.

Может, поэтому я и сижу тут с тобой, подумала она.

Наступает новолуние, и для тебя наступает работа, а для меня — повторение того, что уже было. Я словно обречена на это. Вопрос в том, хочу я или не хочу этого повторения. Устраивает оно меня или нет.

— Не изменяй мне, — попросил он. Или его улыбка.

Тереса взглянула на него, словно возвращаясь издалека. Из такого далека, что ей пришлось сделать усилие, чтобы понять, о чем он говорит. А поняв, ответила:

— Постараюсь.

— Тереса…

— Что?

— Не надо бы тебе здесь оставаться.

Он смотрел на нее прямо, глаза в глаза, почти преданно. Все они смотрят глаза в глаза, почти преданно.

Даже когда врут или обещают то, чего не выполнят никогда, пусть даже сами не зная, что будет именно так.

— Да ладно. Мы уже говорили об этом.

Раскрыв сумочку, она достала пачку сигарет и зажигалку. Сигареты назывались «Бисонте». Крепкие, без фильтра. «Фароса» в Мелилье не было, и она привыкла к этим — в общем-то, случайно. Она закурила, а Сантьяго продолжал смотреть на нее все с тем же выражением.

— Не нравится мне твоя работа, — наконец произнес он.

— Зато я от твоей просто в восторге.

Это прозвучало упреком — каким, собственно, и было. Слишком многое заключали в себе эти семь слов.

Сантьяго отвел глаза.

— Я имел в виду, тебе не нужен этот мавр.

— Зато тебе ой как нужны другие мавры… И я тоже нужна.

Она невольно вспомнила полковника Абделькадера Чаиба. Ему недавно исполнилось пятьдесят, и он был неплохим человеком. Правда, честолюбивый и эгоистичный, как всякий мужчина, но разумный, как всякий мужчина, которого бог не обделил умом. А еще он мог, когда хотел, быть воспитанным и любезным. С Тересой он обходился учтиво, никогда не требуя больше того, что она намеревалась ему дать, и не считая ее тем, чем она не являлась. В деле был аккуратен, с уважением относился к декору. И к ней самой — до известной степени.

— Этого больше не будет.

— Ну, конечно.

— Клянусь тебе. Я много думал об этом. Больше никогда.

Сантьяго продолжал хмуриться, и она полуобернулась. Через площадь, на углу где помещался «Огар дель Пескадор», с бутылочкой пива в руке сидел Дрис Ларби, глядя на улицу. А может, наблюдая за ними. Он поднял бутылку, как бы приветствуя их, и Тереса слегка кивнула в ответ.

— Дрис хороший человек. — Она вновь повернулась к Сантьяго. — Он уважает меня и платит мне.

— Он проклятый мавр и сутенер.

— А я проклятая индейская шлюха.

Он ничего не ответил, и она, рассердившись, молча курила, прислушиваясь к шуму моря за стеной. Сантьяго рассеянно перекладывал на пластиковой тарелке металлические шампуры. Руки у него были жесткие, сильные и смуглые — так хорошо знакомые ей. На запястье — все те же водонепроницаемые часы, дешевые и надежные; ни браслетов, ни колец. Солнце, отражаясь от беленых стен, окружавших площадь, золотило волоски над татуировкой и делало светлее его глаза.

• Предыдущая
• 22/114
• Следующая