Злыднев Мир. Дилогия (СИ) - Чекрыгин Егор - Страница 2

Но вот глаза. …Я бы не раздумывая выгнал его из строя, и наплевав на все приказы послал куда‑нибудь в обоз, или вообще домой. (Уж лучше бы таскал дрова для полковых кухонь, или покойников закапывал, чем сгинул бездарно в первой же схватке). Если б не эти глаза. – Ох, повидал я таких глаз на своем веку. Глаз тех, через чьи дома прошел Враг. Прошел уничтожая все. – Людей и скотину, живое и не живое. Не щадя в своей нечеловеческой злобе ни женщин, ни стариков, ни младенцев, – никого. И только по какой‑то странной прихоти, или скорее насмешке судьбы, пропустивший этих. Тех, в чьих глазах теперь навечно отпечатались растерзанные тела родных и пепел сожженных домов.

Да, повидал я таких глаз. Длившаяся несколько сотен лет война, (а кто их считал, – эти сотни?), прошлась частым гребешком по землям и странам, и мало кому посчастливилось проскользнуть меж ее раскаленных зубьев. Иногда глядя на подобные глаза, я иногда задумываюсь, – «А как там моя родная деревенька? Как родня, мать, сестры».

По слухам, лет пять назад Враг как раз наступал в том направлении. И хотя по тем же слухам, армия Старшего Защитника остановила Врага как раз где‑то там, и что есть надежда….. Но в этих слухах, как правило всегда больше надежды, чем правды. Так что я просто жить, избегая плохих мыслей.

– На, попробуй удержать его на вытянутой руке. – Приказал я этому мальчишке в первый день его службы, давая в руки меч. – Рука стала распрямляться, но не дойдя и до середины, безнадежно рухнула вниз. – Как воевать‑то собираешься? Прутиком Врага стегать будешь?

– Если надо, – буду. – Злобно сверкая на меня глазами, буркнул он. –Я не боюсь. Хоть одного убью, а там и сам могу….

– Может он. Помереть дело не хитрое, это каждый дурак может. Только какая от твоей смерти польза отряду? – Дыра в строю? Оно нам нужно? Нет брат, от твоей смерти нам только вред, сам погибнешь и товарища за собой потянешь.

– Я все равно буду сражаться с Врагом.

– Да. К сожалению будешь. Ладно, пока твое место в строю, будет около меня. – Куренок.

– …Я, – Сокол. Так назвала меня моя мать. – Взьерепенился он.

Может Соколом те еще и станешь. – Осадил я щенка. – А пока ты, – Куренок.

МАЛЫШ

Большой громко жужжащий шмель перелетал с цветка на цветок, собирая свою порцию нектара. Глядя на него, – я проникался к нему все большей симпатией, убеждаясь в нашей с ним похожести. – Он как и я, не рвался заглотить кусок послаще, предпочитая довольствоваться тем, что находиться у него под носом. Перелетал себе с цветка на цветок, брал что есть – не слишком радуясь большой добыче, и не огорчаясь пустоцвету. В его жужжании слышались интонации хорошо потрепанного жизнью оптимиста, не ждавшего от жизни слишком многого, но предпочитавшего довольствоваться тем что пошлет судьба. Он был бодр, свободен, положительно настроен, и одинок. (Одинок?)

…Тут какая‑то наглая птаха, спикировала и схарчила моего подопечного. Я даже и глазом моргнуть не успел. – Обидно. Но что тут поделать? – В жизни такое случается. И нечему тут удивляться. Все честно…, не то что у этих…, – у людей.

Я перевернулся на спину, и глядя на синеющее сквозь верхушки сосен небо, задумался о том что заставила меня потерять концентрацию, упустить объект и провалить упражнение. Это была мысль об одиночестве.

Странная мысль. Ведь я никогда не был один. Никогда, с тех пор как Наставник нашел мое едва дышащее тельце. …Он почувствовав под развалинами, разрушенного безумной войной этих сумасшедших людей дома, едва теплящуюся жизнь, откопал меня, прогнал Смерть, и … сделал своей семьей. И хоть я не помню, кем был и что делал пока не встретил Наставника. Но с его появлением я не знал ни одного несчастного дня. Любой бы позавидовал такой жизни. – Мы обитали посреди самого интересного на свете леса, на самой красивой поляне, в самой удобной на свете землянке. От чужого взгляда нашу жизнь прятали дремучий лес, и самое сильное магическое заклинание которое только способен был поставить такой си льный маг как мой Наставник.

Я не знал что такое голод, холод, страх, и тяжкий труд. Он не обременял меня работой или учебой. (Скорее это я не давал ему покоя, досаждая своими играми и вопросами). Я делал практически лишь то к чему лежала моя душа. И всегда, даже на самой дальней кромке леса, – я чувствовал его любовь.

Так откуда же взялась эта мысль, об одиночестве?

ПОЛТИННИК

Когда у вечерних лагерных костров, начинают травить байки и рассказывать разные истории про подвиги всяких там великих героев…. В каждой из этих историй присутствует какой‑нибудь великий меч. И чем круче герой, – тем, соответственно круче у него меч.

Ну да я к счастью, не великий герой, и времена когда мечтал им стать уже стерлись из моей памяти. И поэтому всем видам оружия я предпочитаю щит. Он конечно куда менее впечатляет чем меч или копье, (особенно наш, простой солдатский щит). От него не так веет опасностью и крутизной, и в легендах его воспевают не часто. Зато когда длинная тяжелая стрела, с жутким треском вломится в доски щита…. Когда вражеский меч, звякнув отскочит от него, а копье несущегося на тебя всадника, соскользнув уйдет в сторону… . Вот тогда ты забудешь о великих мечах, и начнешь молиться на свой щит. Именно с него и начал мое обучению солдатскому ремеслу отец. В первый же день моей военной жизни, он повесил мне на руку щит, и запретил снимать даже во время еды или сна.

Ох, и намучился я тогда с ним. Ведь повседневных солдатских обязанностей с меня никто не снимал. А у молодого бойца их, как правило, находиться гораздо больше чем у «стариков». – Вместо совершения великих подвигов, получения наград и немедленного присвоения мне звания главнокомандующего, – я, как и все мои сверстники таскал дрова и воду, скреб котлы, чистил оружие, и стирал одежду за половину отряда. И все это со здоровенной штуковиной на левой руке. А еще, – бесконечные марши, строевые упражнения и боевая подготовка. Мои мышцы одеревенели, тело перекосилось, а ноги к концу дня скручивали жуткие судороги. Да прибавить к тому синяки, которые наставил мне на ноги висящий на бедре меч. Этот злыднев меч, похоже перепутал противника и задался целью испортить жизнь мне, путаясь под ногами и задевая окружающих, (которые отвешивали мне «ответные» подзатыльники),

Потом правда я как‑то перестал замечать свой щит. Сроднился с ним что ли. И тогда, а может чуть раньше, отец и другие старшие начали лупить нас тяжеленными палками при каждом удобном случае. К боли в мышцах от тяжести щита, прибавилась боль от покрывших все тело синяков. Несколько дней мы новобранцы жили как собаки у дурного хозяина, в постоянном ожидании удара или пинка.

Вот тогда‑то, я и перестал думать что война это веселое приключение. В те дни мне пришлось по настоящему тяжело. И хоть я был обычным деревенским мальчишкой, а не ухоженным и обласканным барским сынком, – те дни что‑то сломали во мне. Научили стиснув зубы терпеть боль, беспрекословно выполнять любые приказы и не задавать вопросов.

Как? Почему? А зачем? – эти слова надолго ушли из моей речи и даже мыслей. Так я стал солдатом. …А еще я как‑то научился подставлять под удары щит вместо своей головы, делая это быстрее, чем успевал подумать об опасности. И в первом же бою, это спасло мне жизнь.

Отец тогда поставил меня позади себя справа. На левой руке у меня был неизменный щит, а в правую он мне дал свой засапожный нож. Велел прикрывать его спину, отражать вражеские удары и ни в коем случае самому в драку не лезть, пообещав выдрать меня как сидорову козу, если я хотя бы посмею прикоснуться к мечу. Отцовского ремня, я тогда еще боялся куда сильнее вражеских мечей, и поэтому послушно выполнил все его наставления, и остался жив.

А моему двоюродному брату тогда не повезло. Он был сильным, здоровым парнем, – всегда становился заводилой во всех наших ребяческих проказах и проделках. Он жаждал подвигов и полез в драку. …Он умер как герой, (по моим детским представлениям), схватившись один с тремя вражескими солдатами. Но «старики» тогда говорили что он умер как дурак, и если бы остался жив был бы предан трибуналу, за то что бросившись вперед оставил строй.