Империя серебра - Иггульден Конн - Страница 43

• Предыдущая
• 43/103
• Следующая

– На закате, брат, – с печальной нежностью молвил он.

Не говоря больше ни слова, Тулуй вышел из хошлона, пригнувшись под низенькой притолокой, отделяющей его от чистого воздуха и солнца.

Вокруг жил своей жизнью обширный стан. Люди куда-то спешили, занимались повседневными делами. Ржали лошади, перекликались женщины, дети и воины. Такая обычная мирная картина, от которой тоскливо и сладко сжимается сердце. С пронзительным отчаянием Тулуй понял, что этот день для него последний. Больше восхода солнца он не увидит. Какое-то время он просто стоял и смотрел, смотрел, держа руку над бровями, чтобы заслониться от жарких переливов света.

Тулуй во главе десятка всадников отправился к реке, что стремила свои воды возле стана. Справа от отца ехал Менгу с бледным от тяжелой тревоги лицом. Возле стремян Тулуя бежали две рабыни. На берегу он спешился, а рабыни помогли ему освободиться от доспехов и исподней одежды. В холодную воду он вошел нагим, чувствуя, как ступни вязнут в илистом дне. Здесь брат хана неторопливо приступил к омовению, с помощью ила оттирая кожу от жира, а затем, ополаскиваясь, ушел под воду с головой.

Рабыни тоже разделись, чтобы вслед за своим господином отправиться в реку. Подавая ему костяные скребки для чистки, они знобко дрожали. Молодые женщины стояли по пояс в воде, и их упругие груди покрылись гусиной кожей. Вид их нагих тел Тулуя сейчас не возбуждал, а женщины, в свою очередь, не веселили его смехом и игривым повизгиванием. А ведь сколько шума и веселья когда-то сопровождало их общие купания и зазывные, с переплескиванием, игры на мелководье!

С осторожностью и сосредоточенностью Тулуй принял сосудик с прозрачным маслом и втер его себе в волосы. Более пригожая из рабынь увязала их в тугой пучок, свисающий со спины. Шея под затылком, там, где волосы защищены от солнца, была белая-пребелая.

Менгу стоял и молча взирал на отца. Остальные минганы в тумене возглавляли опытные воины, повидавшие сотни, если не тысячи боев, больших и малых. Рядом с ними он чувствовал себя неоперившимся юнцом, однако теперь они не смели поднять на него глаз. Из уважения к Тулую все хранили тяжелое молчание, а Менгу понимал, что по этой же причине, в честь своего отца, он и сам должен блюсти хладнокровие. Не хватало еще, чтобы сын знатного военачальника посрамил его своим нытьем. И Менгу держался, внутренне застыв, как камень. Тем не менее отвести от отца глаз он не мог. Тулуй объявил воинам о своем решении, и все они оказались поражены им, не в силах что-либо поделать перед лицом его воли и надобностью хана.

Завидев Хасара, скачущего с другой стороны лагеря, один из воинов негромко свистнул. Дядя Тулуя пользовался у них заслуженным уважением, но все равно на подступе к реке они хотели его удержать. В такой день им не было дела, что это брат самого Чингисхана.

Тулуй, пока ему увязывали волосы, стоял с отсутствующим взором. Из отрешенности его вывел свист, и он кивнул сыну, чтобы тот пропустил Хасара. Дядя спешился и приблизился к воде.

– Тебе для этого понадобится помощь друга, – сказал он.

Взгляд Менгу безотчетно прошелся по затылку Хасара.

Тулуй в молчании смотрел из реки, после чего склонил голову в знак согласия и зашагал к берегу. Рабыни тронулись следом, и он покорно остановился, давая им себя отереть. Под ласковым теплом солнца напряжение в нем частично растаяло. Тулуй посмотрел на ждущие его доспехи – груда железа и кожи. Что-то из этого он носил всю свою взрослую жизнь, а теперь вдруг ощутил как нечто чуждое, ненужное. Да еще и цзиньского образца, то есть совсем уж не ко двору.

– Доспехи я надевать не стану, – сказал он сыну, который стоял в ожидании приказаний. – Собери все это. Может, когда-нибудь за меня их станешь донашивать ты.

Нагибаясь за всеми этими боевыми причиндалами, Менгу как мог перебарывал свое горе. Хасар смотрел с одобрением, подмечая, с каким достоинством держит себя внучатый племянник. В его глазах светилась родственная гордость, хотя сам Менгу отвернулся, ничего похожего в себе не ощущая.

Рабыни Тулуя, чтобы прикрыть наготу, набросили на себя холщовые рубашки. Одну из женщин брат хана босиком послал по траве, с указанием отыскать в его юрте дэли, штаны и новые гутулы. Бегуньей она оказалась проворной, и отнюдь не один воин провожал взглядом ее открытые ноги, соблазнительно мелькающие на солнце.

– Все пытаюсь свыкнуться с мыслью, что это происходит наяву, – негромко признался Тулуй. Хасар, поглядев на племянника, протянул руку и в молчаливой поддержке пожал ему голое плечо. – Когда я увидел, как ты едешь, меня охватила надежда, что что-то изменилось. Думаю, какая-та часть меня так и будет до последнего момента дожидаться какого-нибудь вещего окрика, отмены приговора… Странно это все: то, как мы изводим себя.

– Твой отец гордился бы тобой, я это знаю, – ответил Хасар, чувствуя свою никчемность и неспособность подыскать нужные слова.

Как ни странно, из неловкого положения его вывел сам Тулуй, любезно сказав:

– Думаю, дядя, сейчас мне лучше побыть одному. Со мной рядом сын, который меня утешит. Он же доставит домой мои весточки. Ты же понадобишься мне позднее, на закате. – Он вздохнул. – Тогда ты, несомненно, будешь нужен рядом как опора. Ну а сейчас надо кое-что написать, раздать наказы…

– Хорошо, Тулуй. Я вернусь с закатом солнца. И одно тебе скажу: когда все закончится, я прикончу этого шамана.

– Ничего другого, дядя, я от тебя и не ожидал, – усмехнулся племянник. – В самом деле, мне в том мире нужен будет слуга. Этот вполне подойдет.

Молодая рабыня возвратилась с охапкой чистой шерстяной одежды. Тулуй натянул на бедра штаны из грубой шерсти, спрятав свое мужское достоинство. Вслед за этим, пока чингизид, раскинув руки, стоял и смотрел куда-то вдаль, одна из рабынь обматывала его поясом. Тут женщины ударились в слезы, и ни один из мужчин их за это не укорил. Тулую самому было приятно, что его оплакивают красивые женщины. О том, как весть о его смерти встретит Сорхахтани, он не отваживался и думать. Взглядом он проводил Хасара, который, тяжелый от горя, взгромоздился на лошадь и, подняв правую руку, отъехал в лагерь.

Тулуй сел на траву, а рабыни опустились рядом с ним на колени. Сапожки-гутулы были совсем новые, из мягкой кожи. Вначале женщины обернули ему ступни необработанной шерстью, а уже затем натянули сапожки, быстро и аккуратно обвязав их ремешками. Наконец Тулуй поднялся.

Дэли на нем был из самых простых – ткань с легким подбоем и почти без украшений, если не считать пуговиц в форме крохотных колокольчиков. Вещь эта старая и когда-то принадлежала Чингисхану; швы на ней – цвета племени Волков. Проведя руками по грубоватой, немного шершавой материи, Тулуй как будто преисполнился спокойствия и утешения. Этот дэли носил отец, и может статься, в этой ткани осталось что-то от его былой силы.

– Менгу, – призвал Тулуй сына, – пойдем немного пройдемся. Надо, чтобы ты кое-что от меня усвоил.

Солнце клонилось к закату, и в холодной предвечерней ясности воздуха день постепенно терял свои краски, от чего зелень равнин тускнела, обретая сероватый оттенок. Сидя со скрещенными ногами на траве, Тулуй смотрел, как солнечный диск садится, уже касаясь западных холмов. День сложился хорошо. Часть его Тулуй провел в плотских утехах со своими рабынями, на время забывшись в их чарующих ласках. Затем призвал своего заместителя и говорил с ним, поставив командовать туменом. Лакота – человек верный, надежный. Такой памяти своего начальника не посрамит; ну а со временем, когда Менгу наберется опыта, уступит тумен ему.

Среди дня пришел Угэдэй и сказал, что назначит Сорхахтани главой братова семейства, со всеми правами, которыми обладал ее муж. За ней останутся нажитое им богатство и правопреемственность над сыновьями. Менгу по возвращении домой достанутся остальные Тулуевы жены и рабы, которыми он будет владеть, а также оберегать от притязаний тех, кто на них посягнет. Тень великого хана да сохранит всей его родне благоденствие. Это было самое малое из того, что мог предложить Угэдэй, но и этого Тулую оказалось достаточно, чтобы ощутить на сердце легкость и приглушить боязнь. Единственное – хотелось напоследок увидеться с самой Сорхахтани и остальными сыновьями. Надиктовать писцам письма – это одно, и совсем другое – пусть хотя бы разок, ненадолго, вновь обнять свою жену, припасть к ней, сжать до хруста, ощутить благоуханность ее волос.

• Предыдущая
• 43/103
• Следующая