Пьесы - Лорие Мария Федоровна - Страница 73

• Предыдущая
• 73/118
• Следующая

ЦЕЗАРЬ. Как? Ты все такое же дитя, Клеопатра! Или я так и не сделал тебя женщиной?

КЛЕОПАТРА. Нет, это ты сам большой ребенок. Ты заставляешь меня казаться дурочкой, и это потому, что ты ведешь себя со мной несерьезно. Но ты дурно поступил со мной. И я тебе это не прощу.

ЦЕЗАРЬ. Пожелай мне счастливого пути.

КЛЕОПАТРА. Не пожелаю.

ЦЕЗАРЬ (вкрадчиво). А какой прекрасный подарок я пришлю тебе из Рима.

КЛЕОПАТРА (гордо). Прекрасный! Какой же красотой может Рим удивить Египет? Что может дать мне Рим такого, чего не мог бы мне дать Египет?

АПОЛЛОДОР. Это правда, Цезарь. Если ты хочешь сделать действительно прекрасный подарок, мне придется купить его для тебя в Александрии.

ЦЕЗАРЬ. Друг, ты забываешь о тех сокровищах, которыми больше всего славится Рим. Их ты не купишь в Александрии.

АПОЛЛОДОР. Что же это за сокровища, Цезарь?

ЦЕЗАРЬ. Сыны Рима! Ну, Клеопатра, прости меня и пожелай мне доброго пути. И я пришлю тебе воина-римлянина с ног до головы и одного из самых благородных римлян; не старого, не такого, которого пора уже скосить долой; не с тощими руками и холодным сердцем, не прячущего плешивую голову под лаврами победителя, не согбенного под бременем мира на его плечах, – но бодрого, свежего, сильного, юного, который утром просыпается с надеждой, дни проводит в бою, а вечером пирует. Возьмешь ли ты такого в обмен на Цезаря?

КЛЕОПАТРА (замирая). А как зовут его?

ЦЕЗАРЬ. Может быть, Марк Антоний?

Клеопатра бросается в его объятия.

РУФИЙ. Плохая мена. Продешевила ты, повелительница моя, променяв Цезаря на Антония.

ЦЕЗАРЬ. Итак, значит, ты довольна?

КЛЕОПАТРА. Ты не забудешь?

ЦЕЗАРЬ. Не забуду. Прощай! Вряд ли мы еще встретимся. (Он целует ее в лоб; она очень растрогана и начинает всхлипывать. Он идет к кораблю.)

РИМСКИЕ ВОИНЫ (когда он вступает на сходни). Слава Цезарю! Добрый путь!

Цезарь всходит на корабль и машет рукой Руфию, который отвечает ему тем же.

АПОЛЛОДОР (Клеопатре). Не надо слез, возлюбленная царица моя. Они пронзают сердце слуги твоего. Он еще вернется.

КЛЕОПАТРА. Надеюсь, что нет. Но все-таки я не могу не плакать. (Машет Цезарю платком.)

Корабль отчаливает.

РИМСКИЕ СОЛДАТЫ (обнажая мечи и потрясая ими в воздухе). Слава Цезарю!

Зимою 1777 года, в унылый час перехода от черной ночи к хмурому утру, миссис Даджен бодрствует в своем доме на окраине городка Уэбстер-бриджа, штат Нью-Гемпшир, в кухне, которая в то же время служит и жилою комнатой. Миссис Даджен нельзя назвать привлекательной. Ночь, проведенная без сна, не красит женщину, а миссис Даджен и в лучшие минуты своей жизни кажется угрюмой и мрачной от суровых складок на лице, которые говорят о крутом нраве и непомерной гордости, подавляемых окаменелыми догмами и традициями отжившего пуританства. Она уже немолода, но жизнь, полная трудов, не принесла ей ничего, кроме полновластия и одиночества в своем неуютном доме да прочной славы доброй христианки среди соседей, для которых пьянство и разгул все еще настолько заманчивее религии и нравственных подвигов, что добродетель представляется им попросту самобичеванием. А так как от самобичевания недалеко и до бичевания других, то с понятием добродетели стали связывать вообще все неприятное. Поэтому миссис Даджен, будучи особой крайне неприятной, почитается крайне добродетельной. Если не говорить о явных злодеяниях, ей все позволено, кроме разве каких-либо милых слабостей, и в сущности она, сама того не зная, пользуется такой свободой поведения, как ни одна женщина во всем приходе, лишь потому, что ни разу не преступила седьмой заповеди и не пропустила ни одной воскресной службы в пресвитерианской церкви.

1777 год – это год, когда американские колонии, не столько собственной волей, сколько силой собственной тяжести, только что оторвались от Англии и страсти, разгоревшиеся в связи с этим событием, нашли себе выход в вооруженной борьбе, в которой англичане видят подавление мятежа и утверждение британского могущества, а американцы – защиту принципов свободы, отпор тирании и принесение себя в жертву на алтарь Прав Человека. Здесь нет надобности вдаваться в оценку этих явно идеализированных представлений; достаточно сказать вполне беспристрастно, что воодушевленные ими американцы и англичане почитают своим высоким нравственным долгом истреблять друг друга как можно усерднее и что военные действия, направленные к достижению этой благой цели, находятся в самом разгаре, причем духовенство в том и другом лагере оказывает моральную поддержку воюющим, призывая на них божье благословение, каждый со своей стороны. Одним словом, обстоятельства таковы, что неприятная миссис Даджен сейчас далеко не единственная женщина, которая проводит ночи без сна в ожидании вестей. И не одна она засыпает под утро на стуле, с риском ткнуться носом в пламя очага. Голова уснувшей миссис Даджен прикрыта шалью, ноги покоятся на широкой железной решетке, этой ступени домашнего алтаря – очага с его священными атрибутами: котлом, таганами и огромным крюком, к которому подвешивается при обжаривании мясо. Против очага, сбоку от миссис Даджен, стоит обыкновенный кухонный стол, и на нем свеча в оловянном подсвечнике. Стул, на котором сидит миссис Даджен, – простой, некрашеный, с жестким деревянным сиденьем, как и все прочие стулья в комнате, но спинка у него круглая, резная, и сиденье выточено в некотором соответствии с формами сидящего, так что, по-видимому, это почетное седалище. В комнате три двери: одна, по той же стене, что и очаг, ведет в спальню хозяйки дома; другая, как раз напротив, – в чулан для стирки и мытья посуды; входная дверь, с тяжелым замком, щеколдой и громоздким деревянным засовом, расположена в передней стене, между окном, которое находится посредине, и углом, ближайшим к двери в спальню. Между окном и дверью – вешалка, при виде которой наблюдательный зритель сразу догадается, что никого из мужчин нет дома, так как на крючках не висит ни одной шляпы и ни одного плаща. По другую сторону окна – стенные часы с белым деревянным циферблатом, черными железными гирями и медным маятником. Ближе к углу – большой дубовый поставец, нижнее отделение которого состоит из полок, уставленных простой фаянсовой посудой, а верхнее глухое и заперто на ключ.

У стены, что против очага, рядом с дверью в чулаи, стоит черный диван, безобразный до неприличия. При взгляде на него обнаруживается, что миссис Даджен не одна в комнате. В уголке дивана спит девочка лет шестнадцати-семнадцати. Она кажется забитой и робкой; у нее черные волосы и обветренная кожа. На ней плохонькое платье – рваное, линялое, закапанное ягодным соком и вообще не слишком чистое; оно падает свободными складками, открывая босые загорелые ноги, и это позволяет предположить, что под платьем надето не слишком много.

В дверь стучат, но не так громко, чтобы разбудить спящих. Потом еще раз, погромче, и миссис Даджен слегка шевелится во сне. Наконец слышно, как дергают замок, что сразу заставляет ее вскочить на ноги.

МИССИС ДАДЖЕН (с угрозой). Ты что это не отворяешь? (Видит, что девочка уснула, и тотчас бурно дает выход накипевшему раздражению.) Скажите на милость, а! Да это просто… (Трясет ее.) Вставай, вставай, сейчас же! Слышишь?

ДЕВОЧКА (приподнимаясь). Что случилось?

МИССИС ДАДЖЕН. Сейчас же вставай: стыда в тебе нет, бессердечная ты грешница! Отец еще в гробу не остыл, а она тут разоспалась.

• Предыдущая
• 73/118
• Следующая