Мастер Страшного суда - Перуц Лео - Страница 13

• Предыдущая
• 13/33
• Следующая

Теперь я понял наконец, о чем он говорит. Я уже позабыл о таинственном самоубийстве того морского офицера, с которым дружил Ойген Бишоф. Пронизав меня трепетом, сходство обеих трагедий уяснилось мне. Смутно и волнующе осенила меня в этот миг впервые догадка об их взаимной связи.

— Те же внешние обстоятельства и тот же ход событий, — сказал инженер и провёл рукою по изборожденному лбу. — Почти тот же ход, и при этом во всех трех случаях отсутствие каких-либо видимых побудительных мотивов.

— Какие ты делаешь из этого выводы? — спросил Феликс оторопело, не вполне уже уверенный в своей правоте.

— Прежде всего тот вывод, что на бароне Поше нет никакой вины. Ясно ли это тебе наконец?

— А на ком вина, Вольдемар?

Инженер долго и пристально смотрел на покрытое пледом тело, распростёртое перед ним на полу. Под влиянием странного представления он понизил голос. Совсем тихо, почти шёпотом, он сказал:

— Быть может, рассказывая нам про участь своего друга, он был на расстоянии какого-нибудь шага от раскрытия тайны. Он уже предчувствовал разгадку, когда уходил из комнаты, поэтому был он так взволнован, совсем вне себя — ты помнишь?

— Ну? Дальше.

— Тот молодой офицер погиб, когда натолкнулся на причину самоубийства брата. Ойген тоже разгадал тайну, быть может, в этом причина того, что он должен был умереть…

Тишину нарушил звонок у калитки. Доктор Горский открыл дверь и выглянул в сад. Мы услышали голоса.

Феликс поднял голову. Выражение лица у него изменилось. К нему вернулось хладнокровное высокомерие.

— Это полицейская комиссия, — сказал он совершенно другим тоном. — Вольдемар, ты, должно быть, сам не сознаёшь, в какие фантастические области ты забрёл. Нет, теориям твоим недостаёт самого важного — убедительности. Простите меня теперь, я хотел бы переговорить наедине с этими господами.

Он подошёл к доктору Горскому и сердечно пожал ему руку.

— Спокойной ночи, доктор. Я никогда не забуду того, что вы сделали сегодня для Дины и для меня. Что бы мы стали делать без вас? Вы обо всем подумали, вы не потеряли головы, милый доктор.

Потом взгляд его скользнул по мне.

— Я не должен вам, думается мне, говорить, господин ротмистр, — сказал он светским тоном, — что положение вещей нисколько не изменилось. Мы остаёмся, надеюсь, при нашем соглашении, не так ли?

Я безмолвно поклонился.

О том, что ещё произошло в этот вечер на вилле Ойгена Бишофа, долго говорить не придётся.

Проходя через сад, мы встретились с комиссией, тремя господами в штатском. У одного из них в руках был портфель и большая кожаная сумка. Глухой садовник шёл впереди с фонарём. Мы посторонились, чтобы пропустить их мимо, и пожилой господин с полным лицом и седой бородкой — участковый полицейский врач, как оказалось, — остановился и обменялся несколькими словами с доктором Горским.

— Добрый вечер, коллега, — сказал он и поднёс ко рту носовой платок, — осень-то какая ранняя. Вы были вызваны сюда?

— Нет. Я оказался тут случайно.

— Что, в сущности, произошло? Мы ещё ничего не знаем.

— Мне не хотелось бы предварять ваши заключения, — сказал уклончиво доктор, дальнейшую их беседу я не слышал, так как пошёл дальше.

— 

Никто, по-видимому, не входил в комнату, где мы играли, с той минуты, как я ушёл из неё. Опрокинутый стул все ещё лежал перед дверью. Мои ноты я увидел разбросанными по полу, на спинке одного из стульев висела шаль Дины.

Сквозь открытое окно врывался сырой и холодный ветер ночи; я застегнулся, чувствуя озноб. Подбирая с пола нотные листы, я заметил один из них с надписью: Trio H-dur, ор. 8. И почудилось мне, словно мы только что доиграли скерцо. Заключительные аккорды рояля и певучий последний тон виолончели звучали у меня в ушах. Я дал обольстить себя приятной грёзе, будто все мы сидим ещё за чайным столом, ничего не случилось, инженер пускает в воздух сизые табачные кольца, со стороны рояля доносится мерное дыхание Дины, Ойген Бишоф медленно ходит взад и вперёд, и тень его бесшумно скользит по ковру.

Вдруг захлопнулась где-то дверь, и я вздрогнул. Я услышал в прихожей громкие голоса, раздалось моё имя. Это были инженер и доктор, они, по-видимому, думали, что я давно уехал домой.

— Всё, — говорил доктор очень решительным тоном. — Любое насилие, любое вероломство, любое… о Боже, как поздно! Даже на убийство я считаю его способным, оно было в его жизни не первым. Но злоупотребление честным словом? Нет, ни за что не поверю.

— Оно было бы не первым? — спросил инженер. — Что вы хотите этим сказать?

— О Боже, он кавалерийский офицер! Уж не прикажете ли вы мне здесь, на сквозном ветру, излагать вам свои взгляды на дуэль? Он может быть беспощаден до степени зверства, об этом я мог бы кое-что рассказать… Вот ваше пальто… Он любит животных, скаковых лошадей, собак, да, но жизнь человека, стоящего у него на пути, не имеет в глазах его никакой цены, поверьте мне.

— Мне кажется, доктор, вы судите о нем совершенно неверно. Впечатления…

— Послушайте, я знаю его… Постойте-ка… Пятнадцать лет я знаю его.

— Но ведь и я немного знаю толк в людях. Впечатления грубого насильника он, право же, на меня не произвёл. Напротив, он показался мне человеком чувствительным, живущим только своею музыкой, втайне застенчивым.

— Мой милый инженер, кого из нас можно определить такими простыми прилагательными? Ими нельзя очертить характер человека. Это совсем не такая простая

штука, как наша там какая-нибудь обкладка конденсатора, заряженная либо положительно, либо отрицательно. Чувствительный, чрезвычайно впечатлительный, это тоже правда, но рядом с этим есть ещё место для многого другого, можете мне поверить!

Я стоял, согнувшись, с нотным листом в руке и не решался пошевельнуться, потому что дверь была приоткрыта и малейшее движение могло бы выдать моё присутствие. Вся эта беседа не интересовала меня, и я мечтал только о том, чтобы они оба вышли наконец из виллы, так как мне тягостно было подслушивать их разговор. Но они продолжали говорить, и я не мог их не слушать.

— Но злоупотребление честным словом — нет, на это он неспособен, — сказал доктор. — Существуют, видите ли, внутренние законы этики, которых никогда не нарушает даже самый отъявленный циник. Каста, происхождение, традиции, — нет, если такой барон фон Пош даёт честное слово, то он не лжёт. Феликс ошибается.

— Феликс ошибается, — повторил инженер. — Это было мне ясно с первого мгновения. Мы находим старый след, и вместо того, чтобы идти по этому следу туда, где он становится виден в первый раз, вместо того, чтобы поступить самым простым и естественным образом… Какое отношение, черт возьми, может иметь барон к самоубийству ученика академии? Должен же был Феликс задать себе такой вопрос!.. Ойген Бишоф мёртв, я все ещё не могу освоиться с этой мыслью!.. Мы выясним, доктор, это дело, такова наша задача. Хотите вы мне помочь?

— Помочь? Но что же мы можем сделать, как не предоставить события их естественному ходу?

— Вот как? Предоставить события их естественному ходу? — воскликнул инженер громко и взволнованно. — Нет, доктор, так я никогда в жизни не поступал. Из всех личин косности эта личина была мне всегда самой ненавистной. Предоставить события их естественному ходу — это значит признать: я слишком глуп, слишком ленив или слишком бессердечен…

— Благодарю вас, — сказал доктор Горский. — Вы в самом деле знаток людей.

— Пожалуй. Вот этот, например, барон, которого вы считаете беспощадным насильником без удержу и без совести, мне представляется одним из высокомерных, холёных, умственно не слишком подвижных аристократов, которые только кажутся людьми опасными, а на деле

совершенно беспомощным, когда сами оказываются в опасности. Мы должны о нем подумать, доктор. Неужели вы хотите его предоставить собственной участи? Если события пойдут своим ходом, они неминуемо обратятся против него, а конец — это пуля, подумайте об этом. Неужели, доктор, недостаточно жертв?

• Предыдущая
• 13/33
• Следующая