Креститель - Прозоров Александр Дмитриевич - Страница 9

– Мед хмельной по весне с первого поставил, – сообщил хозяин, беря за ножку большой медный кубок. – Видать, ради этого случая и бродил. За знакомство давайте выпьем, други, и чтобы встреча наша токмо радости всем принесла.

Все дружно осушили бокалы, взялись за ножи. Середин при виде такого изобилия с неожиданной ясностью ощутил, как давно не наедался от пуза, и на некоторое время забыл об окружающих. Спохватиться его заставил новый тост Люция Карповича.

– Вспомним тех, други, кто с нами был, но ныне нет. По ком душа болит, кого забыть не можем…

Люди нахмурились, задумались. Выпили, глядя перед собой. Снова взялись за еду, но уже без прежней торопливости.

– Богатый у тебя стол, боярин, благодарствую, – кивнул хозяину Радул. – Не всякий князь так потчует.

– То не радость, то боль моя, – огладил подбородок толстяк. – Припасы богатые, да кормить, почитай, и некого. Пия хладосердный нас осенью посетил. Мор с собой принес, жатву собирать начал. Сына старшего забрал, женушку мою сердешную, отца ее, мою матушку с обеими тетками, холопов половину сожрал. Дядьев отцовских. Пребрану сосватали – так и по жениху ее тоже тризну справлять пришлось. Одиннадцать быков я в жертву принес, милость Белбога выпрашивая. Одного, трех, потом семерых на капище привел. Токмо тогда Пия и отступился. – Боярин горестно покачал головой. – Как и жить теперь, не знаю. Легче самому было за Калинов мост уйти. Но меня чаша Мары стороной минула. Похворал маленько, да выправился.

– Боги испытывают нас, боярин, – взялся за кубок богатырь. – Ломают, пугают. Поломаться нам не должно. Долг наш святой и пред ворогом лютым, и пред гневом божьим выстоять, землю отчую сохранить, семя Сварогово детям нашим передать. Дабы множилось племя русское, гремело имя предков наших. За них давай выпьем, боярин. За отцов, что на нас глядят ныне с полей счастливых. Чтобы гордились нами, а не печалились!

Он плеснул немного пива прямо на пол, после чего осушил кубок в несколько глотков. Его примеру последовали остальные.

– Горечь твоя понятна, боярин, – продолжил княжеский воин, – однако же испытание ты прошел с честью. Долг каждого человека честного каков? Род сохранить, детей после себя оставить. Будут дети – всё остальное приложится. Тут тебе горевать грешно. Дочь выросла красавица, сыновья, сам сказывал, тоже возмужают скоро. Не прервется, стало быть, род Зародихиных, останется на земле русской.

– Род, может, и продолжится, – откинулся на спинку кресла хозяин. – Да вот землю сохраню ли? Не всё тут ладно получается.

– Ну, боярин, тут я удивляюсь, – развел руками богатырь. – Чай, не на порубежье живешь, в центре земель русских. Половцам да шайкам хазарским сюда не добежать. Латинян мечи наши в норы давно загнали. С татями подорожными ты управишься, невелики вояки. Чего бояться?

– Ворогу завсегда голову снять можно, боярин. А что супротив гнева княжеского сделать можно?

– Гнева княжеского? – моментально снизил тон богатырь. – О великом князе молвишь али о своем, Полоцком?

– Полоцкий князь намедни грамоту гневную прислал… – стрельнул глазами в сторону дочери хозяин. Напомнил, что под слово мое пять годов назад полюдье повозом мне заменил. А я по зимнему пути дани-то и не отвез. С ятвягами опять же зимой у него ссора случилась – так я в рать к нему не исполнился, ни единого меча не выставил. Весть-то я об этом получил, да кого выставлять было? Сам на ногах не стоял, подворье обезлюдело.

– Так отписал бы князю-то!

– Гневлив больно князь в письме был. Недоимку в десять дней прислать требовал, да ратников выставить. Угодья родовые отобрать грозился.

– Ужели платить нечем?

– Недоимку собрать недолго, – вздохнул боярин. – И серебро на откуп дать могу заместо ратников – дабы не требовали ополчения, пока старшему четырнадцать не исполнится. Везти некому. Ослаб я после недуга. Крушение в голове частое, в беспамятстве порой пропадаю. Боюсь, не довезу. А с Трувором отправляться – усадьба пустой останется. Опять же, Трувора послать – здесь догляда не будет. Не хватит меня на всё хозяйство.

Разумеется, боярин немного лукавил. Боялся он не того, что не управится, а того, что старый тиун, несмотря на былую преданность, от больного хозяина с серебряной казной сбежит. Поди поймай его на Руси, когда самого ноги не держат! Это ведун понимал отлично – как понимал и то, что заплатить откуп боярин должен обязательно. Русский обычай прост: или защищай землю отчую, или отдай другому. Не хочешь или не можешь выйти по княжескому призыву в общую рать – значит, передай удел тому, кто сможет и захочет. А сам в пахари подавайся или в купцы. С этих никто кровь не спрашивает, только оброк или серебро в казну.

– Выкосил мор людишек, – опять пожаловался хозяин. – Не осталось ратников ни на стены поставить, ни в охрану к обозу дать. Новых холопов я набрал, да токмо отроки бестолковые. Не обучены пока ничему, ветер заместо ума гуляет. Ну, да вы и сами на них полюбоваться успели.

– Долго разговоры свои ведешь, боярин, – небрежно махнул рукой богатырь. – Отведем мы с чародеем твой обоз в Полоцк, не беспокойся. Нам по пути, хлопота малая. Токмо приставь кого для догляда, дабы нам чужое серебро считать не пришлось.

– А вот Пребрана отправится, – мгновенно оживился хозяин. – Дочь у меня разумная, всё сделает, как заведено. Ну, и холопов я вам дам, и возчиков. Под вашу руку, само собой. Мало ли чего понадобится. Опять же и доченьку назад проводят. Подрядитесь с нею ехать?

– Отчего противиться? – легко согласился Радул. – Коли посылаешь, так пусть едет. С нами ей опасаться нечего. Верно, ведун?

Олег с минуту помолчал, чуя в происходящем некий подвох, но потом махнул рукой:

– Ладно, отведем.

Шесть пар весел взметнулись над поверхностью воды, ударили по волнам, снова взметнулись и снова ударили. Судно обогнуло далеко выдающуюся в реку отмель – парус заполоскался, яростно колотя серой, выцветшей тканью по мачте, и внезапно, сильным рывком, выгнулся. Крепчайшая аллепская ель заскрипела от натуги, но выдержала, за бортом зажурчала вода.

– Суши весла. – скомандовал кормчий, выправляя судно ближе к берегу, где течение Борисфена[5] не так стремительно.

Гребцы вытащили длинные ясеневые лопасти и без сил попадали на палубу, переводя дух в ожидании нового приказа браться за работу. Видимых признаков усталости не проявили только четверо полуголых варягов, что расселись кружком перед носовой надстройкой и начали метать кости. Наемники из нищих северных стран, не имеющих иного богатства, кроме людей, а потому торговавших своей кровью по всему миру, были привычны и к ратному, и к морскому делу – чего не скажешь про упитанного корабельного кашевара, двоих купеческих детей, помощника кормчего и двух плывших при монахе слуг. От гребли были освобождены только хозяин судна Геркес; стоящий у весла седовласый и морщинистый кормчий; Ираклий, исходя из уважения к его святому чину; ливийская невольница, взятая в поход для плотских утех небольшой команды, да хлипкая служанка самого монаха. Ничего не попишешь, пузатый греческий корабль – это не военная галера, где, кроме носового тарана да отряда лучников, ничего и возить не надобно. Купцу главное – поболее товара разместить, да поменьше на команду потратиться. Оттого и скамеек для гребцов нет – приходится стоя веслами махать. Оттого при нужде на работу приходится ставить каждого, кто на борту есть. Рук не хватит – хозяин тоже за весло возьмется, не побрезгует.

– Киев… – внезапно вскинул руку Геркес, указывая куда-то на лесистые холмы по правую руку.

Близоруко щурясь, монах подошел к правому борту, наращенному толстыми прутьями и обтянутому для защиты от волн коровьей кожей, оперся на него обеими руками, но, как ни старался, разглядеть ничего не мог. И все же русская столица была действительно совсем рядом – ее существование выдавало множество причалов, выступающих от берега на десятки саженей. Правда, несмотря на дневное время, возле сотен принайтованных лодок, ладей, шаланд, стругов, насад и паузков особого движения почему-то не наблюдалось.