В огне аргентинского танго - Алюшина Татьяна Александровна - Страница 25
- Предыдущая
- 25/54
- Следующая
– И блистает под ним бриллиантом она, – продолжил Протасов цитату, придвинувшись к ней совсем близко, погладил по головке и поцеловал в лобик.
– Я просто усну, да, папочка, – по-русски не спросила, утвердила она и улыбнулась ему мудрой, уже потусторонней улыбкой. – Усну и увижу твою прекрасную Аргентину. И все красивое увижу.
– Да, детка, – снова поцеловал ее Глеб и пообещал: – Ты просто уснешь и увидишь разные красивые страны и города, моря, океаны и горы.
– И виноградники, про которые ты рассказывал, – улыбалась она.
Протасов умирал вместе со своим ребенком в этот момент, и просил и ждал своей смерти, как освобождения, – он просто хотел быть рядом с ней. Всегда. И все. Просто с ней!
– Ты не плачь, папочка, – попросила она его, провела тонюсенькими слабыми пальчиками по его щеке, и он тут же прижал к себе эту ладошку. – Мне не больно. И совсем не страшно. Не плачь.
– Я не буду, милая, обещаю, – улыбнулся он ей и поцеловал ладошку.
– Когда у тебя родятся другие детки, я буду за ними присматривать, и с ними ничего не случится. Я ведь буду их старшей сестричкой и буду их любить, – говорила она совершенно серьезно.
А Протасов испугался, что она начала бредить от боли, и уже наметанным за время ее болезни и знающим взглядом быстро проверил поступление препарата и глянул на показатели аппаратуры.
– Конечно, старшей, – подтвердил он, удостоверившись, что все показатели в порядке.
– Папочка, я тебя люблю, – сказала она, закрывая глазки.
– Я тоже тебя люблю, детка. Очень, – он прижался губами к ее лобику.
Внутри у него все дрожало от горя и рвущихся, душивших его слез, но железной волей он не давал им вырваться наружу. Он поцеловал ее щечки и еще раз в лобик, погладил по головке.
– Папочка, – прошептала она, не открывая глазок, – не бойся за меня. Это не страшно.
Больше она ничего не говорила и уже не приходила в себя. Алиса умерла у него на руках через несколько часов, все эти часы он гладил и гладил ее по головке, держал ее ладошки и пел ей шепотом старинную испанскую колыбельную. К утру, когда Алисы не стало, он поседел.
Обколотая препаратами Ольга приняла известие о смерти дочери достаточно спокойно, но когда Глеб привез ее домой, у нее случился нервный срыв. Она билась в истерике и кричала:
– Это из-за тебя она умерла! Из-за твоей проклятой работы!
Протасов безучастно сидел на диване и слушал все ее страшные обвинительные слова. Родители Глеба пытались остановить невестку, успокоить, но с невероятной силой она вырывалась из их рук и кричала, кричала:
– Тебя никогда не было рядом! Носился с ней, тетешкался, а болезнь проглядел! Все вы проглядели ее болезнь! Все! Ненавижу тебя, это ты ее убил! У тебя же была только твоя работа! И бабы твои! Тебе же не до дочки было! Она тебе вообще мешала!
Ничего не отвечая, Глеб вызвал «Скорую помощь». Ее снова обкололи препаратами, и она уснула. Родители пытались что-то ему говорить, объяснять, что Ольга неправа, что все это она говорила от горя. Но ничего уже для него не имело значения.
Его мир стал серым, в прямом смысле. На довольно долгое время он перестал видеть краски – еле-еле, размытыми намеками на цвет, он видел совершенно серый мир. Мир, в котором жили всего два чувства – безумная боль потери и огромная вина.
Ольга была права, когда обвиняла его. Он убежден был, что она во всем права, и жил с эти убеждением.
Он устроил жену в клинику неврозов, где ей помогли справиться с горем и посттравматическим синдромом, а сам пытался как-то работать. Какое-то время у него получалось, но в выходные он приезжал не домой, а к бабушке, падал на кровать и спал. Когда просыпался, лежал, смотрел в пространство и бесконечно думал об Алисе, и вспоминал ее, и ни разу не заплакал с момента смерти дочери – не мог, он обещал своей малышке, что не будет плакать. Все попытки родных и друзей как-то помочь, отправить его к психиатру или привезти специалиста к нему Протасов отвергал и жестко пресекал.
Он не хотел выходить из этого состояния, в котором, как ему казалось, он находился ближе всего к своему ребенку. А больше ему никто и не нужен был.
Но жизнь все же потребовала пристального внимания Глеба. Для начала – работа. Он перестал чувствовать азарт, интерес к делу, которым занимался, вообще ко всему, что окружало его, – к жизни. Какое-то время Протасов продержался на чувстве долга и ответственности за людей и коллектив, но вскоре понял, что может просто подвести всех, настолько его не волновало ничего, и он написал заявление об уходе.
– Какое увольнение? – кричал Иван Константинович, когда он пришел к нему в кабинет. – А кого я вместо тебя поставлю? А ты подумал о людях?
– Я не могу, дядь Вань, – тусклым голосом сказал он.
– Так нельзя, Глеб, – тут же сбавил напор дядька. – Понятно, страшное горе, но надо взять себя в руки и справляться. У тебя ответственная работа, должность, коллектив, за который ты отвечаешь, а ты бросать все надумал. Наоборот, только работа тебя и спасет.
После смерти дочери ему постоянно все предлагали встряхнуться, продолжать жить дальше и говорили про руки, в которые он должен себя взять. Эта фраза звучала практически каждый день, уже не вызывая в нем даже начального раздражения.
– Не могу, – признался племянник и посмотрел в глаза родному дядьке. – Подпиши, Иван Константинович, иначе я под статью за прогулы попаду. Да и действительно людей подводить не хочется.
Что увидел в его взгляде Иван Константинович, неизвестно, но, видимо, нечто такое, что его сильно поразило и ужасно расстроило, потому что он не только помог Глебу уволиться, но и оформил для него каким-то образом нечто вроде «творческого отпуска» на неопределенное время. И помогал с делами житейскими всем, чем мог. Например, когда племянник разводился и делил нажитое добро.
Вернее, действия по разделу имущества производил не Глеб, а Ольга, выставив ему свои материальные претензии.
Выйдя из клиники, она отправилась в специальный санаторий, который ей посоветовали врачи. С мужем она практически не виделась и не разговаривала. Зато с ней поговорила свекровь.
– Оля, ты разве не видишь, в каком он состоянии, его нельзя сейчас бросать и оставлять одного.
– А он не один, вы тут все с ним носитесь, трясетесь над ним, моего отсутствия он даже не заметит, – недовольно отвечала она.
– Но ты его жена! – увещевала свекровь. – Вы оба потеряли ребенка, и вам надо поддерживать друг друга в такой момент! А не порознь переживать это горе!
– Что вы можете в этом понимать! – повысила голос невестка. – Я мать, мне гораздо труднее, чем ему! Ему что, он со своими бабами себе других детей нарожает! А я не могу, не могу сейчас ни о чем другом думать! Мне нужно сменить обстановку и переключиться, не то я с ума сойду! А Протасов – он сильный, он справится и без меня.
Надежда Константиновна больше ничего не стала говорить невестке, но сделала одну глупость, о которой потом жалела ужасно: уговорила Глеба поехать к жене в санаторий. Не то чтобы навестить – она узнала, что там есть свободные места, и даже поговорила с главврачом, который уверил, что они возьмут его на лечение и помогут, тем более это будет эффективно, раз оба родителя проходят лечение вместе.
Глеб никуда ехать не хотел и ничего делать тоже не хотел – лежал целыми днями дома, включал для фона телевизор и лежал. Бабушка, у которой он так и продолжал жить, была единственным человеком, который не предлагал ему брать себя в руки, что-то там с собой делать и продолжать жить тоже не предлагала. Единственное, что она сказала:
– Ты мужчина сильный, поэтому так страшно и тяжело переносишь горе. Сильным всегда больше достается. Справишься. Как тяжелую болезнь переживешь и справишься. За грань только не зайди и не угробь себя.
– Постараюсь, – не пообещал он ей.
О чем она ему и напомнила, когда мать принялась уговаривать сына поехать в санаторий к жене, поддержав Надежду Константиновну в ее желании хоть как-то помочь Глебу. Он поехал, но только потому, что не хотел ни с кем спорить и не хотел видеть, как сильно пугаются за него родители и бабушка.
- Предыдущая
- 25/54
- Следующая
