Санаторий - Дымов Феликс Яковлевич - Страница 55

— Не подходи!

Голос сорвался каким-то щенячьим писком. В носу предательски щипало. Мало, мало мы меняемся с детства, зря представляем себе возмужание, как полную метаморфозу, выход мотылька из куколки… Вот и дрогнули, расплылись выложенные плиткой стены подземного перехода.

Крикнув что-то впрямь оскорбительное, Крымов вцепился в левый рукав нашего героя. Изо всех сил ударив кулаком правой, злосчастный хранитель тайны освободился и побежал, не оглядываясь, вверх, на центральный проспект.

Обида, жгучая, как жар на переломе болезни, не помешала трезво оценить положение. Следовало тотчас взять такси. Он был уверен, что Крымов, наоравшись вволю перед девочками, сделает то же самое.

Запереться. Выдержать осаду. Ник дверь не выломает, побоится. Но вот милицию, пожалуй, приведет. А что, если сразу явится с участковым? Нет, в это не верилось. Хотя и открылся сегодня Крымов с неожиданной стороны, но не совсем же он чужой, восемь лет что-нибудь да значат…

Прошлепав низким сводчатым подъездом, соединявшим старые дворы-колодцы, наш герой вошел в свое парадное. Сырая тьма встретила его. Только на одном из верхних этажей желтел тусклый свет. Надо же так опуститься — за полгода не сменить перегоревшую лампочку на своей площадке…

Он удержал ногу над ступенями. Показалось, что кто-то притаился за дверью мастерской; смотрит, как выбивается из замочной скважины тоненький сизый лучик. Нет — ничего. Только тихая холодная нить подмигивает, словно в комнате работает телевизор. Дополняя впечатление, младенцем завопила ночная птица; ей ответил далекий вой хищника.

Он все еще медлил спускаться, когда из какой-то квартиры просочился, вызывая голодную слюну, запах тушенного с пряностями мяса. Сбегать бы в гастроном. Ведь ничего с утра во рту не было, кроме бутылки пива и двух пирожков на ходу… Нельзя. Крымов. Сейчас ворвется. Квартиры извергали лязг кухонной посуды, дробь детской беготни, возгласы женщин. Потом словно трамвай потащился по битому стеклу — в девятой врубили музейный магнитофон. На первом этаже завозились с замком, выходя. Ему не оставалось ничего иного, как вставить ключ Хоть какую-то пользу принес островок, не надо было ощупью искать скважину…

На пороге мастерской будто опостылевший груз упал с его плеч. Зато ноги сразу обмякли, как у путника, одолевшего безмерные пространства. Он протащился во вторую комнату и рухнул на диван с благодарным чувством возвращения.

Фосфорический циферблат будильника показывал восемь с четвертью; следовательно, там могло быть около двух часов ночи. По счету Древнего Востока — час Волка.

Ночное светило, царившее в чужом небе, было, очевидно, непохоже на наш вечный спутник. Его сиренево-желтый, осязаемо плотный свет казался ярче лунного. Сияние размытым куполом струилось над островком, точно обозначив объем взаимопроникновения миров. Вершина полусферы почти достигала потолка, края касались альбомов на полке и бесстрастно, разоблачительно освещали до последней царапины все убожество рельефа.

Потеряв дневную пестроту, растения были очерчены электрическим контуром. Зубцы, черенки, соцветия и усики горели хрупкой голубизной; вязь теней была черна, как узорный чугун. Чуть волнуясь, трава показывала мнимую глубину.

Он увидел дрожащие искры на лопухе, потеки на полу — и понял, что дождь все-таки прошел, и пожалел, что нет микроскопа, который позволил бы в капле рассмотреть лицо сиреневой луны.

Поднявшись, он вышел в первую комнату — за ведром и тряпкой.

Тут как раз постучали в дверь, и довольно настойчиво. Наш герой только улыбнулся — значительно улыбнулся лесной ночи, как заговорщик, как равный. Душа оттаяла бесповоротно. Будем достойными своей божественной сущности. Конечно же, он впустит Крымова, и потешится над его неминуемым столбняком, и поделится своим толкованием чуда. Возможно, Никита предложит какое-нибудь реальное объяснение, чем перекресток четырехмерных континиумов. А потом, налюбовавшись… Один из них все-таки пойдет в райотдел. Ибо нет в государстве спецслужбы, ведающей взаимопроникновением миров…

Открывая, он заранее задрал голову, зная, на какой высоте увидит яростные зрачки Крымова, и был просто ошарашен, уткнувшись взглядом в темноту. Маленькая щуплая гостья зябко передернула плечами:

— Что это у тебя тут делается? Ящик купил, что ли? (Ящиком Лана именовала телевизор.) Или напрокат взял? Умные люди берут напрокат на несколько лет, так дешевле… А почему ключа нет на месте? Я весь газ сожгла в зажигалке… Да пусти же!

— Лана, — сказал он, и во рту пересохло, точь-в-точь как утром, и виски снова тронула изнутри боль. — Лана, я сейчас пущу тебя, но прежде…

— Ты не один? Кто у тебя, признавайся?

Она сказала это нарочно громко — и уже пыталась из-за спины хозяина рассмотреть источник сиреневого, поразительно интимного ореола. Наш герой знал способность Ланы ревновать и взбеленяться из-за пустяков, подчас оскорбляя ни в чем не повинных женщин, оказавшихся рядом с ним случайно или по делу. Вот и сейчас — острый носик под краем вязаного берета так и вытянулся… Он не сдержал смешка, и Лана, мгновенно разъярившись, сильно толкнула его и вбежала в мастерскую…

Полминуты спустя она уже сидела на диване и завороженно слушала. У Ланы были прекрасные, глубокие темные глаза на впалом личике; сосредоточенность обнаруживала легкое косоглазие.

Сердечная подруга освоилась быстро, ибо ожидала чуда, пожалуй, более постоянно и доверчиво, чем наш герой. Безоговорочно приняла его версию о пересечении Вселенных. Ее мало смутили загадки и даже явные нелепости островка: почему тепло и свет, звуки и запахи проникают оттуда к нам, а обратно, по-видимому, нет? Что за невидимая преграда между мирами? Отчего дождевые капли, цветочная пыльца или пух свободно странствуют по комнате, а более крупные предметы, лист или птица, не покидают своих измерений?

Он подивился, как никогда, способности женщин осваиваться со сказкой, принимать ее в ряд житейских реалий. Что это? Тысячелетний фатализм — или, наоборот, неиссякаемая вера в достижимость идеала? Вот сидит Лана — в потертых вельветовых брючках, заправленных в сапоги; сидит, обмотав шею длинным шарфом, подперши подбородок острыми кулачками, и в смоляных распахнутых глазах — сиреневые точки. Сидит, коротко остриженная, прокуренная, будто бедовый мальчишка, и смотрит в нежное сияние, как сотни веков назад вглядывались пещерные мечтательницы в игру пламени. А потом нашептывали детям первые на планете сказки, рисовали на каменном своде пляшущих духов.

И не существует для Ланы ничего, кроме лунного потопа, сонного шепота крон и пьянящего ночного аромата, похожего на запах душистого табака, по еще более сладкого и дурманного.

— Никита уже видел? — приглушенно, как в музее, спросила она.

Он объяснил ситуацию с Никитой и добавил:

— Кстати, понять не могу, почему он до сих не здесь.

— Ему же лучше. Пусть только попробует скандалить. Вышибу отсюда, никакой участковый не поможет.

— Ну ты и грозная у меня…

Теперь они оба смотрели, как перепархивает по ветвям шиповника пара жемчужно-розовых бражников с круглыми “глазками” на крыльях. Где-то захрустел хворост под осторожной звериной лапой. Нервно звякнул торопливый будильник, скрипом ответила ему со двора дверь мусорника. Диковинный коктейль звуков и впечатлений. Поздний городской вечер — и час Волка в глухом лесу.

— Знаешь, о чем я сегодня думал?

— О чем?

— Ведь я, по сути, никогда не бывал в таких уголках… Здесь, у нас, на Земле. Разве что в пионерском лагере. А то еще с училищем… выезжали “на шашлыки”. Шум, гам, у кого-нибудь обязательно транзистор… вина нахлещемся… тоже мне, общение с природой!

— Давай в мае сорвемся куда-нибудь. В деревню. Я возьму дней пять за свой счет; мне дадут.

— Не в этом дело, Лана. Я отравлен, понимаешь? “Труба” эта проклятущая, суета, дрязги, торговля собой… Мне скоро тридцать, а я до сих пор ни черта не сделал, нигде не побывал. Тяжелый какой-то стал, старый, вялый… В Сибирь куда-нибудь… в Норильск, Хатангу… Поехала бы со мной, а?