Адюльтер - Коэльо Пауло - Страница 18

• Предыдущая
• 18/46
• Следующая

Но потом поговорим о том, есть ли жизнь на других планетах, о присутствии Бога, о котором, судя по тому, как мы ведем себя, мы так часто забываем. О вере, о чуде, о встречах, предначертанных нам еще до рождения.

Обсудим извечную борьбу науки и религии. Затронем любовь, которая всегда и желанна, и пугающа. Он настойчиво скажет, что мое определение печали неверно, некорректно, а я буду молча потягивать свой чай, поглядывая, как за гребни гор Юра закатывается солнце, и радоваться тому, что живу.

Ах, да, еще поговорим о цветах, хотя те, что еще видны в баре, производят в оранжереях как на конвейере.

Остается всего несколько шагов. Последние стены рухнули. Я родилась заново.

Я подхожу к нему и, как принято у нас, в Швейцарии, трижды целую в щеки (всякий раз, когда приходится с кем-нибудь здороваться за границей, от третьего поцелуя люди пугаются). Я чувствую нервозность Якоба и предлагаю сесть на террасе – там не будет посторонних глаз и можно курить. Официант его знает. Якоб заказывает кампари с тоником, а я – чай, как и предполагала.

Чтобы помочь ему освоиться, завожу речь о погоде, о деревьях, о том, что красота – это способность понимать постоянную изменчивость мира. Почему мы так привержены шаблонам? Только и слышишь: «Это неестественно. Это неправильно. Это невозможно». Не лучше ли воспринимать эти вызовы как источник познания, а не как нечто враждебное.

Якоб по-прежнему заметно нервничает. Отвечает автоматически, словно желая оборвать разговор, но я не даю это сделать. Этот день моей жизни – уникален и уже по одному этому достоин уважения. Продолжаю говорить обо всем том, что приходило мне в голову по пути сюда, произношу слова, не взвешивая их и не оценивая. И сама поражаюсь, как точны они и уместны.

Говорю о домашних животных. Спрашиваю, понимает ли он причину нашей к ним привязанности. Якоб отвечает что-то такое, что принято говорить в таких случаях, и я перехожу к другому вопросу: «Почему нам так трудно принять, что все люди разные? Почему такое множество новых законов пытается разделить нас по племенам вместо того, чтобы признать – культурные различия способны сделать нашу жизнь богаче и интересней? Но он говорит, что устал от политики.

Тогда завожу речь об аквариуме, который видела сегодня в школе, когда отвела туда сыновей. За стеклом кругами плавала рыба, и я сказала себе: она не помнит, где начался ее круг, и никогда не дойдет до конца. Вот за это мы и любим рыб в аквариумах: они заставляют нас вспомнить про свою жизнь и не уподобляться им, сытно накормленным, но не могущим выбраться за стеклянную стену.

Якоб закуривает новую сигарету. Вижу, что в пепельнице уже два окурка. И понимаю, что в трансе света и покоя говорю уже давно, не давая ему возможности выразить то, что он чувствует. О чем бы он хотел сказать?

– Об упомянутой тобой фотографии, – отвечает он очень осторожно, потому что уже заметил, что затрагивает щекотливую тему.

Ах, фотографию! Ну да, разумеется, она существует. Она железом и огнем запечатлена в моем сердце, а когда погаснет этот огонь, один Бог знает. Но – войди и взгляни собственными глазами, потому что все барьеры, ограждавшие мое сердце, рушились один за другим, покуда я приближалась к тебе.

Нет-нет, не говори, что не знаешь пути, потому что ты уже входил туда несколько раз – и в прошлом, и теперь. Тогда я оказывалась принимать это и понимаю, что тоже упрямилась. Тут мы стоим друг друга. Не беспокойся, я проведу тебя.

Выслушав мои слова, он бережно берет мою руку и потом с улыбкой вонзает кинжал:

– Мы ведь с тобой уже не подростки. Ты – замечательная… и, насколько я знаю, у тебя чудесная семья. Ты не думала о супружеской психотерапии?

На какое-то время я оказываюсь совершенно сбита с толку. Потом встаю и иду к машине. Не плача. Не прощаясь. Не оглядываясь.

Я ничего не чувствую. Я ни о чем не думаю. Подхожу к машине, сажусь и еду по шоссе, сама не зная, куда. В конце пути меня никто не ждет. Печаль сменилась полным безразличием. Чтобы двигаться, я должна тащить себя за шиворот.

Пока через пять минут не оказываюсь перед замком. Я знаю, что случилось там: некто дал жизнь чудовищу, известному и поныне, хотя немногие знают имя женщины, родившей его.

Ворота, ведущие в парк, закрыты, но что с того? Я могу проникнуть внутрь через живую изгородь. Могу присесть на ледяную скамью и представить себе, как все это было в 1817 году. Мне нужно отвлечься, забыть все, что вдохновляло меня раньше, и сосредоточиться на чем-то ином.

Я представляю, как однажды в том году появился в этом замке его новый обитатель, английский поэт лорд Байрон, решивший затвориться там от мира. Его ненавидели на родине, как и в Женеве, где обвиняли в том, что он устраивает оргии и, напившись, бесчинствует. Должно быть, он умирал с тоски. Или от печали. Или от ярости.

Неважно, от чего именно. Важно, что в этот день приехали к нему погостить двое соотечественников. Поэт Перси Биши Шелли и его «жена», восемнадцатилетняя Мэри.

Был там и некто четвертый, но я не помню, как его звали.

Наверно, они говорили о литературе. Наверно, жаловались на дожди и холод, на женевцев и на своих земляков и на отсутствие чая и виски. И, вероятно, читали друг другу стихи и наперебой расточали взаимные похвалы.

И, считая себя людьми особенными и значительными, решили заключить пари: вернуться сюда через год и привезти книгу о «condition humaine»[1].

Само собой разумеется, что когда схлынуло первоначальное воодушевление и угас интерес к планам и обсуждению того, что человек в частности есть ходячее заблуждение, действующие лица забыли о своем пари.

Мэри присутствовала при этом разговоре. Принять участие в этой затее ей не предложили. Помимо того, что она была женщиной, имелось и еще одно отягчающее обстоятельство – ее молодость. Тем не менее история оставила в ней глубокий след. А почему бы в самом деле не написать что-нибудь – просто так, для времяпрепровождения? У нее была тема, оставалось только развить ее – и потом, написав книгу, сохранить ее для себя самой.

Но когда они вернулись в Англию, Шелли прочел рукопись и посоветовал Мэри опубликовать ее. Более того – как знаменитый поэт, он решил, что сам предложит сочинение издателю и сам напишет предисловие. Мэри после недолгих колебаний согласилась, поставив, правда, одно условие: книга должна выйти без указания ее имени.

Первоначальный тираж в пятьсот экземпляров разошелся стремительно. Мэри считала, что обязана успехом предисловию Шелли, однако второе издание вышло уже под ее именем. С той поры книга уже никогда не исчезала с прилавков книжных магазинов всего мира. Она вдохновляла писателей, театральных режиссеров, кинематографистов; ее использовали на праздниках Хеллоуина, на карнавалах и на маскарадах. Не так давно один влиятельный критик назвал ее «самым креативным произведением Романтизма за последние двести лет».

И никто не может объяснить, почему так. Большинство не читало ее, но практически все слышали о ней.

А рассказывает она о некоем Викторе, швейцарском ученом, который родился в Женеве: родители готовили его к постижению мира через науку. Еще в детстве он увидел, как молния ударила в дуб, и спросил себя: не от этого ли возникает жизнь? Природа человеческая может быть сотворена человеком?

И, став современным Прометеем, который похитил огонь с небес и отдал его людям (Мэри дала своей книге такой подзаголовок «Новый Прометей»), Виктор начинает работать, чтобы повторить творение Бога. Как и следовало ожидать, несмотря на все старания, эксперимент выходит из-под контроля.

А называется книга – «Франкенштейн».

О, Господи, Ты, о ком я так мало думаю в повседневности, но в кого я так беззаветно верю в часы отчаянья и душевной муки, скажи, случайно ли я остановилась здесь? Или это Твоя невидимая и неумолимая рука направила меня к замку, где мне и вспомнилась эта история?

• Предыдущая
• 18/46
• Следующая