Адюльтер - Коэльо Пауло - Страница 23

• Предыдущая
• 23/46
• Следующая

Прохожу мимо странного сооружения, похожего на фонарь, какой ставят в конце взлетно-посадочной полосы. Чтобы понять, что это, приходится прочесть табличку. Оказывается, что это «Проход 2000», «визуальная музыка», сделанная из десяти барьеров, снабженных красными лампочками. Спрашиваю себя, не лечился ли автор композиции в этой клинике, но ниже читаю имя знаменитого скульптора.

Ну что ж, будем уважать искусство. Но только больше не пытайтесь внушить мне, будто мир не сошел с ума.

Время к обеду – и это единственное время, когда я принадлежу только себе. Самое интересное в моей жизни всегда происходит в обеденный перерыв – встречи с подругами, политиками, «источниками» и наркоторговцами.

Аудитории, наверно, пусты сейчас. Но я не могу направиться в университетский кафетерий, где Марианна – она же мадам Кёниг – так небрежно встряхивает своей белокурой гривой, пока студенты соображают, чем можно прельстить такую интересную профессоршу, а студентки любуются ею и считают эталоном ума, вкуса, элегантности и такта.

И потому я иду на рецепцию и спрашиваю, где ведет занятия мадам Кёниг. Мне отвечают, что сейчас обеденный перерыв (вот спасибо, а то я не знала!). На это говорю, что не хочу нарушать ее отдых, а потому лучше подожду у дверей аудитории.

Я одета просто, скромно и неброско – так, чтобы взглянуть на меня и сразу забыть. Подозрение могут вызвать только темные очки в такой пасмурный день. Но я даю понять, что только недавно сделала пластику.

И, удивляясь собственному самообладанию, иду туда, где проходят занятия. Я-то думала, что мне будет страшно, что откажусь от своей затеи, сверну на полпути – но нет. Я здесь и чувствую себя вполне уверенно. И если когда-нибудь решу написать о себе, то поступлю как Мэри Шелли с ее Виктором Франкенштейном – как и она, я всего лишь хотела избавиться от монотонности повседневья и отыскать оправдание моей тягостной, пресной, лишенной вызовов жизни. А результатом стало появление чудовища, способного покарать невиновных и спасти виноватых.

У всего на свете в этом мире есть своя темная сторона. Каждый из нас, живущих здесь, хотел бы попробовать абсолютную власть. Я читала страшные истории о пытках и войнах и вижу, что теми, кто, заполучив власть, причиняет ближним страдания, движет неведомый монстр, а вернувшись домой, эти злодеи становятся примерными супругами, нежными отцами и безупречными слугами отечества.

Вспоминаю внезапно, как еще в юности мой возлюбленный попросил, пока он в отъезде, приглядеть за его пуделем, а я, честно сказать, эту собачку ненавидела. Ненавидела за то, что должна была делить с ней внимание человека, которого любила. А я хотела, чтобы вся его любовь доставалась мне.

И вот в тот день я решила отомстить этой бессмысленной твари – она ничем не способствовала процветанию человечества, но, ровно ничего не делая, пробуждала к себе любовь и нежность. И я принялась изводить пуделя, причем так, чтобы не оставалось следов, – прикрепила булавку на конец половой щетки и колола его. Пудель взвизгивал, лаял, но я не унималась, пока мне это не надоело.

Вернулся хозяин, обнял и поцеловал меня как всегда. Поблагодарил за то, что заботилась о собаке. Мы занялись сексом, и жизнь продолжалась. Собаки ведь лишены дара речи.

Я думаю об этом сейчас, направляясь к аудитории. Как же я оказалась способна на такое? Да вот так и оказалась. Весь мир таков. Я видела, как мужья, обожающие своих жен, вдруг теряли голову и набрасывались на них с кулаками, чтобы потом, рыдая, вымаливать прощение.

Ибо невозможно постичь животное породы «человек».

Но зачем делать такую гадость Марианне, которая только в том и виновата, что однажды позволила себе разговаривать со мной свысока? Зачем разрабатывать хитроумный план, рисковать, покупать наркотик и пытаться подсунуть его в ящик стола?

Зачем? Затем, что она добилась того, чего не смогла добиться я, – внимания и любви Якоба.

По-моему, ответ исчерпывающий. Девяносто девять и девять десятых процента людей в такой ситуации сплели бы интригу.

Еще затем, что я устала жаловаться. Затем, что эти бессонные ночи сводят меня с ума. Затем, что мне в моем безумии хорошо и привольно. Затем, что меня не разоблачат. Затем, что я хочу перестать думать об этом как одержимая. Затем, что я серьезно больна. Затем, что я – не единственная. Если «Франкенштейн» по-прежнему продается, значит, все узнают себя в ученом и в его чудовищном творении.

Останавливаюсь. «Я серьезно больна». А вот это вполне вероятно. И, может быть, мне лучше уйти отсюда немедленно и обратиться к врачу. Да, я так и сделаю, но сначала должна выполнить задачу, которую перед собой поставила, пусть даже врач сообщит в полицию, защищая меня во имя сохранения профессиональной тайны, но одновременно желая избежать несправедливости.

Подхожу к дверям. Перебираю все те «затем», о которых размышляла по дороге сюда. Но все равно вхожу без колебаний.

И застываю, увидев, что у стола нет никаких ящиков. Просто деревянная доска-столешница на четырех точеных ножках. На него можно положить несколько книг, сумку – и все.

Надо было предвидеть это, думаю я, испытывая разом и облегчение, и досадливое разочарование.

Коридоры, еще несколько минут назад безмолвные и пустые, оживают: студенты возвращаются на занятия. Не оглядываясь, смотрю в ту сторону, откуда они должны появиться. В конце коридора – дверь. Открываю, выхожу и оказываюсь во дворе перед геронтологическим отделением клиники. Здание стоит на небольшом возвышении, у него массивные стены и – можно не сомневаться – отопление внутри работает идеально. Я захожу и в рецепции осведомляюсь о больном, фамилию которого только придумала. Мне сообщают, что такого здесь нет. Должно быть, лежит где-нибудь еще: в Женеве такие заведения – на каждом углу. Регистраторша предлагает поискать. Я отказываюсь, она настаивает:

– Мне это нетрудно.

Чтобы не навлечь на себя подозрений, соглашаюсь. Пока она занята со своим компьютером, беру со стойки книжку и начинаю перелистывать ее.

– Рассказы для детей, – говорит регистраторша, не отрываясь от монитора. – Пациенты обожают это.

Что же, это не лишено смысла. Открываю наугад и читаю:

Один мышонок очень боялся кота. Волшебник сжалился над ним и превратил его в кота. Тогда он стал бояться собаки, и волшебник превратил его в собаку.

Тогда он стал бояться тигра. Волшебник, не теряя терпения, применил свое искусство и превратил его в тигра. Но теперь ему внушал страх охотник. Волшебник наконец отчаялся, вернул мышонка в первоначальное состояние и сказал так:

– Как бы я ни старался, а помочь тебе не могу, потому что ты не принимаешь свой рост. Так что лучше будь тем, кем был всегда.

Регистраторша не может найти пациента – неудивительно: ведь его не существует. Извиняется. Поблагодарив, собираюсь уже уходить, но она, обрадованная, по всей видимости, что можно хоть с кем-то поговорить, спрашивает:

– Вы считаете, от пластики есть польза?

От пластики?! Ах, да. Я вспоминаю о маленьких кусочках пластыря, видного под моими темными очками.

– Многие наши пациенты сделали себе подтяжку и прочее. Я бы на такое не пошла. Если хотите знать мое мнение, нарушается равновесие между телом и разумом. – Я вовсе не интересуюсь ее мнением, но она, видно, обуяна сознанием своего гуманитарного долга и потому продолжает: – Старость особенно больно бьет по тем, кто считает, будто им подвластен бег времени.

Спрашиваю, кто она по национальности. Оказывается, венгерка. Я так и думала. Швейцарки никогда не высказывают свое мнение, пока их не спросят.

Благодарю ее и выхожу, сдирая полосочки пластыря. Маскарад помог, а план провалился. Кампус снова опустел. Сейчас все здешние обитатели прилежно постигают, как люди думают и как заставляют думать других.

Сделав длинную дугу, возвращаюсь туда, где оставила машину. Издали вижу корпуса психиатрической больницы. Может быть, мое место – там, за ее стенами?

• Предыдущая
• 23/46
• Следующая