Вторжение из ада - Петухов Юрий Дмитриевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/59
• Следующая

Но горе тому стаду, где сам пастырь болезнь страшную приимет в душу свою, изнутри паршой покроется и служить бесам станет, вселившимся в него. Сбросит он крестную ношу свою посреди холода и льда тропы горной, оттолкнет слабых и малых, и воззрится изнутри доверившихся ему звериными, лютыми, кровавыми глазами хищника. И заразит он заразою своей псов охраняющих, вселит в них бесов черной души своей, и начнет творить дьявольскую потеху, низвергая несчастных в смертную пропасть, вырезая стадо свое, губя больших и малых, слабых и сильных. И не будет ему окорота, не будет узды… Горе стаду этому! Горе, ибо пастырь заботливый и псы охраняющие обратятся в убийц. И кого винить в горе этом – самого ли пастыря? бесов ли вселившихся в него?! Некому в стаде истребляемом тешиться поисками виноватых, ибо не дано, ибо обречено уже, ничто не поможет, не исцелятся бесноватые изверги-убийцы, не придет помощь извне, некому помочь – один был защитник, и тот врагом стал. Никто и ничто не спасет…

Только чудо одно.

И случится это чудо из многих тысяч однажды. И обретет один из стада нарождающуюся душу нового пастыря. И почует в себе силы встать на пути убийц одержимых. И погибнет он в неравной схватке. Или победит. И низвергнет в пропасть смертную, адскую извергов. И сам поведет стадо вверх… поведет, если будет кого вести, если пойдут за ним оставшиеся, если не разбредутся, не пропадут, если останутся на тропе.

Людские стада ведут по тропам горним во мраке Бытия не благие пастыри. Ибо алчут со стад шерсти, молока и мяса больше меры своей. Ненасытны и суетны есть, как и псы их охраняющие – и не от ночных хищников одних, но и от стад ропщущих. Редко по тропе Бытия идет пастырь праведный и добрый. И не остерегаются уже люди пастырей неправедных и злых. Привыкли. К беде своей привыкли, к горю привыкли, к ножам пастырским и ножницам… и потому молчат в движении своем к лугам, отдают положенное и неположенное: Богово Богу, кесарю – кесарево. И не ждут беды большей, ибо не знают ее – кто познал, тот уже в пропасти смертной, оттуда возврата нет. Живые не знают.

А беда – в пастыре, отдающем паству свою хищникам ночным и лютым, в пастыре, готовящем пастве бойню кровавую, ибо не пастырь он уже, а враг, служащий бесам, но властвующий над паствой незрящей и неслышащей. Он не приходит из ночи, не крадется. Он уже здесь. И он во власти полной. Не по нему крестная ноша.

Он враг Креста. Он дьявол.

И не ведают люди настоящего своего. Не знают будущего. Спят.

И нет уповающих на чудо.

И лишь свершившись оно станет Чудом. Или не станет. И разверзнется тогда черная пасть пропасти. И судить будет некому. И виновных искать некому. И незачем.

Светлана проснулась первой. И сонным, ничего не понимающим взглядом уставилась на карлика Цая. Лишь через минуту она обрела дар речи и спросила:

– Я снова в Осевом?

Цай ван Дау покачал головой, молча приложил палец к губам.

Но Иван уже не спал. Сквозь спутанные светлые лохмы он глядел на жену. И в его взгляде не было и тени сомнений. Светлана натягивала на свое прекрасное, но исхудавшее тело рубаху, его рубаху. Озиралась. Ей явно не нравилось в серой камере.

– Куда ты меня заманил? – спросила она с улыбкой, приглаживая Ивану волосы. И поцеловала его в щеку, возле самого глаза.

– Это Земля, Светик, – прошептал Иван. – Что бы там ни было, а это Земля! Мы выберемся из ловушки. Я знаю как… – он вдруг уставился на Цая. – Болит еще?

– Что болит? – не понял тот.

– Да вот, говорили мне, что ку-излучение штука препротивная, малополезная.

– Не напоминай! – карлика Цая передернуло. – Не дай Бог, еще испытать. Сколько лет прошло, а до сих пор хребет ломит!

Иван кивнул. Пересказывать будущее, которого наверняка уже не будет, ему не хотелось.

– И серые стражи не заходили? – поинтересовался он, прижимая голову жены к груди, улыбаясь полублаженно.

– Сюда и таракан не прошмыгнет.

– Хорошо. А как насчет Правителя с его охраной?

– Никак, – коротко ответил Цай.

– Значит, не заходил?

– Нет.

Теперь Иван заулыбался в полный рот, он был доволен, даже рад. План созрел в считанные секунды. Выберутся! Еще как выберутся отсюда. Главное, без суеты.

Он протянул ретранс карлику.

– Держи! Тебе пригодится.

– А ты?!

– А я сам выйду.

– Но где же мы?! – заволновалась Светлана.

– В надежном месте, – отшутился Иван. – Тут нас ни один гмых не достанет. Скучала, небось, по земелюшке родимой? – Он встал на ноги, поднял ее, прижал к себе сильнее. – Думала про лужайки и березки, про пляжи и песочек… а очутилась в палатах подземных.

– Мы под землей? – Светлана уставилась на Цая,

ожидая подтверждения.

– Ага, – промычал тот, – и очень глубоко. А наверху нас дожидаются, между прочим!

– Ну и идите наверх! – Иван отстранил от себя жену.

Заглянул ей в глаза.

– Я никуда от тебя не пойду! – сразу отрезала Светлана.

– Так надо, – повторил Иван. – Здесь будет серьезная драка. – Он вдруг осекся, достал из подмышечного клапана Кристалл, сияющий всеми багряными гранями, и добавил: – А может, и не будет.

– Я остаюсь! – Светлана отвернулась к стене, стиснула губы, давая понять, что не двинется с места.

– Ладно, пусть будет так, – согласился Иван. – А ты возвращайся. Гуту передашь дословно: он, его люди – Европа, мы с Кешей остаемся здесь, на запад усиленная делегация – ты, Дил, Хук, Арман, «длинные ножи». Остальное он знает. Сигнал будет. Всё!

Карлик Цай ван Дау, наследный император Умаганги и беглый каторжник, поднял на Ивана глаза. Лицо его стало окаменевше-уродливым, будто лицо мертвого младенца, изъеденное старческими морщинами и безобразными шрамами. Не было жизни и в глазах, огромных, потухших, отсутствующих. Цаи понял, что теперь обратного хода не будет, что все они обречены.

– Передам, – просипел он еле слышно, – передам слово в слово. До встречи!

Он отвернулся, прижался лбом к серому синтокону, до хруста сжал костистые кулаки. И исчез.

– До встречи! – отозвался Иван.

И обернулся к Светлане, к жене ненаглядной, вновь обретенной. Сердце сладко сжалось. Они будут вместе.

Еще несколько дней вместе, до прихода в камеру Правителя. А там… Перед глазами у Ивана встало озаренное звездным светом лицо Небесного Воителя, засияло золото доспехов, зазвенела музыка иных сфер, могучая, великая, придающая сил и веры, прекрасная заоблачная музыка. Иди, и да будь благословен, воин!

Дил Бронкс стал серым как мышь. Кеша никогда прежде не видал его таким растерянным и жалким. Цай смотрел в потолок и насвистывал. Они сменили уже шестой по счету бункер… седьмого не будет.

Гут сказал коротко и прямо:

– Хоть сдохнем как люди!

Хар засопел, заскулил, он не понимал унылых бесед и всегда тревожился, терял спокойствие, если кто-то заводил непонятные разговоры. Оборотня Хара тянуло на Гиргею, к своим. Но он терпел.

– Меня другое удивляет, – прерывистым, чужим голосом протянул Бронкс, – почему нас. еще не схапали.

Ведь мы готовимся почти на виду! Нас могли сто раз просечь и выловить всех! Может, и они жцут, э-э… сигнала?!

– А какой сигнал-то? – спросил из угла Хук Образина.

– Он не сказал, – ответил Цай.

– Значит, сами догадаемся! – отрубил Гуг Хлодрик.

Ему не нравилось, что пошли всякие вопросы да расспросы, только болтовни – и сомнений не хватает! Нет!

Кто сомневается и трусит, пускай отваливает! Гуг побагровел и ударил кулаком по антикварному малахитовому столику, стоящему прямо на цементе, хватил так, что угол обломился и с грохотом полетел на грязный пол. – Даю три секунды на размышления. Кто передумал, может уйти! Кто останется, будет слушать меня и не вякать!

Ну-у?!

Никто не встал, никто не вышел. На лбу у Дила Бронкса выступила испарина, но он не утирал ее, он улыбался жалкой, извиняющейся улыбкой: слишком много сделано, слишком много вложено в дело, не уйти, да и лицо терять не хочется – сам торопил, сам гнал машину. Будь что будет! Одна подготовка вылилась в три «дубль-бига»

• Предыдущая
• 41/59
• Следующая