Дверь обратно - Трубецкая Марина Петровна - Страница 17

— А?! — ничего не соображающим со сна взглядом уставился на меня тот.

— Дай чего-нибудь поесть, — взгляд стал проясняться, — бутерброда какого-нибудь.

И полезла в саквояжево нутро, где в промасленной бумаге нашла изрядное количество сэндвичей. Там же отыскался все тот же термос с горячим душистым чаем.

— А что за гадость ты мне, кстати, после купания давал?

— Взвар из тысячелистника и кайенского перца, — скромно потупился кожаный гомеопат, — первейшее согревающее средство!

— Прохор Иваныч никак употреблял?

— Великого ума был человек!

Насытившись, я огляделась по сторонам. Все мои вещи валялись там, где я их бросила. Вид у них был абсолютно непотребный — все в песке, в иле. Я кое-как прополоскала их, стараясь не касаться воды руками, отжала и разложила на кустах, растущих неподалеку. Кроссовки же выглядели столь плачевно, что стало понятно: надеть их не получится. Обувка просто расползлась на составляющие.

Когда наступило утро, выяснилось, что вещи и не думали начинать сохнуть, а заставить себя напялить их в мокром холодном виде я не могла. Саквояж с интересом наблюдал за моими манипуляциями, мялся, пыхтел и, наконец, спросил:

— Я вот все понять не могу, что это ты, деука, делаешь?

— Вещи сушу, разве не видно? Не могу же я голышом шататься! А кстати, — я повертела в руках кроссовок и откинула его в сторону, — нет у тебя там, в закромах, какой-нибудь обувки?

— Ну как же не быть? — Савва Юльич подмигнул мне и продемонстрировал свое содержимое.

Я ахнула. В саквояже лежали мои же кроссовки. Вернее, точная копия их до купания. Я, не мигая, уставилась на чертову сумку. Вредная дрянь, почувствовав неладное, заегозилась. Я молча продолжала сверлить его взглядом.

— Ну что опять не так? Что?! — заверещал, наконец, он. — Я же говорил, что могу воспроизводить все, что когда-нибудь лежало во мне или находилось рядом, подходящего размера.

— То есть и одежду тоже? — уточнила я.

— Конечно, — обрадовался негодяй.

— Так какого же йуха ты спокойно смотрел; как я стираю в холодной воде и развешиваю эти тряпки?

— Навязанная реклама — не мой конек!

Боясь, что не сдержусь, я быстро выдернула из него клоны моих вещей. Оделась и пошла навстречу солнцу. Сзади раздались причитания кинутого «чумадана». Я, не оглядываясь, продолжала идти. Стенания приближались. И вот эта погань летит за мной, помахивая ручкой.

— Я, между прочим, тебе жизнь спас, неблагодарная, — выкинул он последнюю карту.

Я резко развернулась на пятках:

— А что тебе, милый, еще оставалось-то? Ты был ремешком стреножен, так что свою шкуренку ты тоже спасал. И вообще, — я схватила его и подтянула поближе, — когда ты, дерматина кусок, собирался сообщить мне, что сам умеешь неплохо передвигаться? Сколько бы еще километров я волокла тебя на себе?

Савва, твою мать, Юльевич в ответ только скуксился и изрек:

— Воспитанный мужчина не сделает замечания женщине, плохо несущей шпалу.

Тьфу, сил нет с этой сволочью разговаривать!

Так мы и двинулись дальше: я впереди, а он, как побитая собака, сзади. Когда солнце поднялось над головой, мне впервые пришло в голову, что ориентироваться по светилу не очень-то и умно, остановилась, дождалась, когда сумка со стойкими рекламными принципами поравняется со мной, и небрежно спросила:

— А что у тебя насчет компаса?

Саквояж засуетился и снабдил меня золотистым компасом с крышкой. Пытливо изучив выражение моего лица, он, видимо, разглядел что-то обнадеживающее, так как тут же приободрился и запорхал рядом. Злиться на дурака больше сил не было, поэтому я задала мучивший меня вопрос:

— А что ж ты тогда походную аптечку развернул, когда мы на берег вылезли? Тебя ж никто не просил?

В ответ он запыхтел, затужился, но так ничего и не сказал. Но дальше мы шли вровень. Вскоре саквояж забылся и затянул длинную песню про «Ваньку-ключника». Поди, Прохор Иваныч привил любовь к песнопениям…

Час проходил за часом, а картина окружающего мира не радовала разнообразием: луга сменялись редкими перелесками, а перелески — лугами. Следов жизнедеятельности человека не наблюдалось ни на первый, ни на второй день пути. Густые леса я предпочитала обходить стороной, но более или менее восточное направление выдерживала. Ноги уже давно были стерты в кровь. Боевой дух тоже начинал давать слабину. На третий день пути саквояж предложил опять отправить на разведку Птаха. Мне, идиотке, такая мысль и в голову почему-то не приходила!

Орел был выпущен на свободу, но так и возвратился ни с чем. Делать нечего — идем дальше. Благо, жажда и голодная смерть мне не грозят. Временами Птах улетал на разведку, но все с тем же нулевым результатом. В таком однообразном движении прошло что-то около двух недель.

Вскоре странные вещи начали происходить с солнцем. Оно все реже и реже стало появляться на небосклоне, пока в один прекрасный день не исчезло совсем. Но вот ведь что интересно: солнца не было, а светло было, как днем. Просто свет стал какой-то рассеянный, очень мягкий. Притом на небе почти не было облаков. Ночь же оставалась такой же темной и звездной, как обычно, только длилась она часов пять, не больше. Все остальное оставалось без изменений: леса, луга, озера. Иногда, при особенно ярком свете, вдали маячили силуэты гор. Так я и шла вперед, механически переставляя ноги. Рядом огромным майским жуком кружил саквояж, мурлыкая нечто русское народное. За совместное время пути я выучила почти весь песенный репертуар попутчика. Жаль, что только слова, — мотив везде был одинаково уныл.

И вот наконец наступил день, когда Птах прилетел и доложил:

— Товагищи, пголетагская геволюция свегшилась! Угга, товагищи!

Я посмотрела на саквояж с надеждой. Тот в ответ пожал плечами. Посовещавшись, мы все-таки пришли к выводу, что любые перемены лучше, чем тупое однообразие. И пошли за путеводным орлом.

Впереди показался лес и тропинка в нем. Радоваться я не спешила, так как звериных троп на нашем пути попадалось и раньше предостаточно. Птах бодро подскакивал в авангарде. Вдруг лес неожиданно кончился, и мы вышли на огромную поляну. Посреди нее стоял частокол из заостренных, богато изукрашенных бревен. Это было просто какое-то буйство синих, зеленых, красных и желтых цветов. Кроме всего прочего, каждый десятый кол был выше соседних и имел более богатый орнамент. Угловые же столбы вдобавок ко всему венчали искусно вырезанные из дерева головы коней. Приободрившись и предвкушая наконец-то встречу с людьми, я ускорила шаг. Завернув за угол, тропинка уперлась в высокие ворота. Около входа в резных сооружениях, похожих на большие скворечники, сложенные из каких-то гигантских костей, горело яркое пламя. Рядом высились большие кучи хвороста. Похоже, что огонь поддерживался постоянно.

Я подошла к воротам и что было силы заколотила в них. Бить по сплошь покрытому затейливым орнаментом деревянному полотну не фонтан. Саквояж толкнул меня и показал на висящее рядом на витом кожаном шнуре деревянное копытце. Похоже, им-то добрые люди и оповещают хозяев о своем прибытии.

Копытцем стучать оказалось не в пример веселее. Когда я начала в третий раз отбивать некий бодрый ритм, в воротах наконец-то открылось маленькое оконце, и оттуда на меня уставился бородатый мужик.

— Ты кто? — спросил он, вдоволь насмотревшись на меня.

— Конь в кожаном пальто, — влез в разговор вежливый саквояж.

— Да нет, — попыталась я сгладить неловкость, — мы просто заблудившиеся путники. Меня Стешей зовут.

— Конь, говоришь, — недобро усмехнулся мужик и распахнул ворота.

Передо мной стоял настоящий доподлинный…

— Кентавр, — ахнула я.

— Как? — прищурившись, переспросил тот.

— Кентавр, — послушно повторила я, — ну вас ведь так называют.

— Вообще-то никаких таких кентавров здесь отродясь не было. А прозываемся мы просто — коневрусы. Ну заходи, краса девица, коль великий Семаргл[11] указал тебе этот путь. И ты, конь в кожаном пальто, тоже.