Любовь первого Романова - Степанов Сергей Александрович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/56
• Следующая

Марья слушала его речь и думала, что Мишины упования покоятся на зыбкой почве. Конечно, по обычаю женитьба будет означать, что он достиг совершеннолетия и отныне может поступать по своей воле. Только ведь надо иметь свою волю. Мише не позволят выбрать невесту, правильно Милюкова сказала. Дадут ему в жены такого же ребенка, как он сам, дабы Марфе Ивановне и боярам было вольготно.

– Помнишь, как ты меня спасла от казацкой плети на Каменном мосту? Платок, коим ты мне голову перевязала, храню по сей день. Погоди-ка!

Миша расстегнул высокий, шитый жемчугом ворот, сунул руку глубоко за пазуху и вытащил наружу золотую цепочку с иконками и тремя нательными крестами, освященными в святом граде Иерусалиме. На цепочке между крошечными иконками висел парчовый мешочек, в каких обычно хранили частички мощей святых праведников. Миша вынул из мешочка платок с бурыми пятнами крови.

– Остался ли след от удара? – спросила Марья. – Затянулось, чай. Ровно и не было ничего. Пора бы забыть.

– Нет, нет! – Миша робко взял двумя руками ладонь девушки и прижал ее к своей щеке.

Они стояли друг напротив друга долгое время, пока в сенях не послышалось нарочитое покашливание постельничего. Миша бросил испуганный взгляд на низенькую дверцу.

– Машенька, тебе пора уходить. Помнишь, я обещал отблагодарить тебя за платок. Возьми ширинку, она не простая.

Да уж не простая была ширинка – маленький платок или полотенце, которое подал ей Миша. Ширинка тончайшего шелка, а по шелку окатанным гурмыцким жемчугом вышит двуглавый орел – герб Московского царства, унаследованный от Византии. Матовым блеском переливались три венца над орлиными головами – царств Казанского, Астраханского и Сибирского. Разглядывать дивный подарок было некогда. Постельничий кашлянул вторично и на сей раз уже требовательно. Марья, спрятав ширинку в длинный рукав, поклонилась низким поясным поклоном и вышла в сени. Михалков, оттолкнув ее, заспешил в Переднюю избу.

Когда Марья поднялась на вышку, заждавшиеся невесты повскакали с лавок и столпились вокруг нее. Всех разбирало любопытство. Дворянские дочери и княжны наперебой сыпали вопросами о том, один ли государь или с матушкой, велят ли в палатах просто пройтись или расспрашивают? Будут ли иные испытания? Последний вопрос особенно всех волновал.

– Скоро ли нас будут на постелях испытывать? – вопрошали сразу несколько невест.

Марья, которую рассмешил куриный переполох, из озорства ответила:

– На постелях не будут, а сразу велели немцу-лекарю всех осмотреть через хрустальную трубку.

Сказала и пожалела, потому что после этих слов девочка-невеста, единственная, кто остался сидеть на лавке, ойкнула от ужаса и тихо сползла на покрытый сукном пол, уставив в потолок широко раскрытые остекленевшие глаза.

– Ну, говорила я, что сего не миновать, – всплеснула руками Милюкова и деловито захлопотала над лишившейся чувств невестой. – Перво-наперво надобно волосы ослабить, потом уксусом виски натереть. Эй, девки, возьмите с поставца склянку с уксусом!

Марья схватила темно-зеленую склянку и подала Милюковой.

– Дайте платок смочить, – обернулась она к невестам, но никто даже не шевельнулся, не желая и малым пожертвовать ради соперницы.

Марья вспомнила про ширинку, спрятанную в рукаве, и, нисколько не раздумывая, бросила ее Милюковой. Она вдруг уронила склянку, уставившись на ширинку таким же остекленевшим взором, как лежавшая навзничь девочка. В светлице резко запахло уксусом.

– Эх, раззява! Держи, пока все не вылилось! – крикнула Марья, выхватила из рук Милюковой ширинку и попыталась смочить ее в пролитой лужице. Но уксус уже впитался в толстое сукно.

– Нет ли у кого нюхательной соли? – в отчаянии спросила Марья.

Ее вопрос повис в мертвенной тишине. Невесты, словно завороженные, смотрели на двуглавого жемчужного орла и пятились назад. Не понимая, что с ними происходит, Марья выбежала из светлицы, чтобы позвать на помощь. Внизу у лестницы стояли постельничий и подьячий. Они были увлечены разговором и не видели Марью.

– Как же остальные? – недоумевал подьячий.

Постельничий Михалков, весь красный и какой-то взъерошенный, позабыв, что разговаривает с низшим, отвечал сипловатым говорком:

– Остальных не велено и на глаза пускать. Никогда такого с великим государем не было, – он снял высокую горлатную шапку, вытер мокрый лоб и с нескрываемым рабским ликованием сказал: – Я было перечить дерзнул, так государь изволил ножкой притопнуть и чуть меня не прибил…

Марья прервала их разговор:

– Там одной невесте плохо!

Подьячий сразу же пал ниц и быстро-быстро, как рак от бредня, уполз задом в сторонку, а Михалков бухнулся на колени, три раза приложил свой лысеющий лоб к полу и только после этого поднял голову и, умильно шевеля толстыми усами как кот, держащий во рту мышь, произнес сиплой сладенькой скороговоркой:

– Не изволь, государыня, беспокоиться. Ту досадительную девку сейчас же из хором вынесут, дабы она не докучала государыне.

– Какой государыне? – удивленно спросила Марья.

– Тебе, матушка! Великий государь соизволил избрать тебя в супруги и о том по обычаю знак дал, – постельничий кивнул на шитый жемчугом платок, который Марья мяла в руках.

Марью разбудил бой колоколов на Фроловской башне. Било часомерье, устроенное сербом Лазарем, пришедшим с Афонской горы. Летописец с удивлением писал, что часник сотворен человеческой хитростью, «преизмечтано и преухищрено». С той поры миновали многие десятилетия, колеса и валы преухищренной махины износились. Давно нужно было заменить старинное часомерье, но после великой разрухи накопилось множество других неотложных дел. В Кремле привыкли, что часы на Фроловской башне изрядно забегают вперед, и сверяли время по бою часов на Ризположенских и Водяных воротах, что против тайника. Зная, что часомерье торопится, Марья заснула и вновь проснулась от громкого боя часов на Тайницкой башне. Одновременно с колокольцами башенных часов ударили в медные литавры походные боевые часы с будильником, стоявшие в опочивальне.

Башенные и походные часы отбивали разное время. На Руси сутки делили на дневные и ночные часы. Первый час дня отбивался при восходе солнца, первый час ночи начинался при закате. Количество дневных и ночных часов менялось в зависимости от времени года. Зимой, в январе, было восемь дневных часов и шестнадцать ночных, а летом, в июне, – семнадцать дневных и семь ночных. Надобно было только прибавлять и убавлять в уме дневные и ночные часы каждые две недели, следя за лунным течением, – вот и вся хитрость.

В отличие от башенных походные боевые часы и воротные часы, которые вешали на ворот платья, показывали время по счету богемскому и итальянскому. Иные часы показывали по счислению вавилонскому, другие – по иудейскому или же начинали день с полуночи, как принято латинскою церковью. Таким образом, башенные часы пробили первый час дня, возвещая восхождение солнца, а боевые походные часы немецкого дела пробили пять часов утра – обычно в это время Марья вставала в отчем доме в Коломне.

В Кремле все беспробудно спали. Громкий бой будильника не разбудил ближнюю сенную боярышню Машку Милюкову, сладко разметавшуюся на кошме на полу у постели. Стараясь не наступить на боярышню, Марья слезла с постели и подошла к часам, стоявшим на красном окне. Часы были медные, вызолоченные с фигурами. Вызолоченный слон был запряжен в телегу с медным золоченным же мужиком. На спине слона помещалась ажурная башенка с вращающимся циферблатом. Нюрнбергские часовых дел мастера придумали, чтобы с боем литавр слон поднимал хобот и медленно перебирал передними ногами. Медный мужик ни ногами, ни руками не шевелил, только праздно лежал в телеге. Всякий раз, когда золоченый слон переступал ногами, Марья вспоминала Варшаву и настоящего слона, преклонившего перед ней колени. Вот и исполнились слова, что слон встает на колени только перед царями и царицами.

• Предыдущая
• 30/56
• Следующая