К своей звезде - Пинчук Аркадий Федорович - Страница 67

• Предыдущая
• 67/171
• Следующая

Когда Большов подвез Чижа к дому, тот, не вылезая из машины, попросил:

– Подвези к госпиталю.

Если дежурит Олег, можно будет подробнее об Алине разузнать, в палату заглянуть. Да и самому давление померить не помешает.

– Приехали, Павел Иванович…

Чиж поблагодарил Большова и прошел в госпиталь. Вахтер его знал, он с готовностью поздоровался, открыл замок вертушки. «Домой все-таки надо было заехать», – укорил себя Чиж, но подумал, что Юля давно дома, и успокоился.

Снова он заволновался, когда увидел Юлю у дежурного ординатора. Булатов встал, подал Чижу стул, пододвинул пепельницу.

– Здесь можно подымить. Как вы себя чувствуете, Павел Иванович?

– Видите, вполне прилично. Как Новикова?

– Спит. Мы ей сообщили.

– Взглянуть бы…

– Нельзя, Павел Иванович. Давайте я вам кардиограмму сделаю. Давайте, давайте… До пояса раздевайтесь и на диванчик.

Чиж посмотрел на Юлю.

– Мама уехала, – сказала она, – какая-то комиссия прибыла в институт.

– Ну и прекрасно, – сказал Чиж, снимая куртку. «Мелькнуло ясное солнышко и закатилось за горизонт». Стало почему-то досадно, и осколок незамедлительно тронулся с места, заставив затаить выдох. «Паразит, – выругался Чиж, – мало что сидит в теле трудового народа, так еще и спокойную жизнь себе требует!»

Развернув на столе бумажную ленту, Булатов быстро пробежался глазами по изломанным следам самописцев и вышел в коридор.

– Ты видела ее? – спросил Чиж у Юли.

– Да. У нее какой-то синдром. Я забыла.

Вернулся Булатов. С ним вошла медсестра, держа перед собой стерилизатор.

– Укольчик вам сделаю, Павел Иванович.

– Нет-нет, – решительно отмахнулся Чиж и даже шагнул назад.

– Здесь я приказываю, Павел Иванович, иначе вызову санитаров и мы вас оставим в госпитале. Не до шуток.

– Папа, – с укором сказала Юля, – ты как маленький.

– Сговорились… – сказал Чиж и начал снимать рубашку.

Когда они шли домой, Юля крепко прижалась к отцу и сказала:

– Олег мне сделал предложение.

– А ты? – спросил Чиж.

– Сказала, подумаю.

– А он?

– Спросил, долго ли буду думать.

– А ты?

– Пока не надумаю, сказала.

– И все?

– И все… Мне еще учиться сколько, диплом защищать.

– Причина серьезная.

– Хороший он человек, прекрасный врач, но…

– Что мать сказала? – перевел Чиж разговор на другую тему.

– Ничего не говорила. Расстроенная уехала. Сказала только, что мы все трое психи ненормальные.

– Значит, так и есть. Она ученая, ей виднее…

В это же самое время Федор Ефимов подымался по лестнице подъезда, где он снимал по договору комнату. На лестничной площадке третьего этажа под его дверью на разостланной газете сидела с сигаретой в руке молодая женщина. На коленях у нее лежал портативный магнитофон, тихо отбивающий ритм знакомой мелодии. На шаги она повернула голову и вскинула руку в приветственном жесте.

– Ура! Все-таки ты живой!

– Катя?

– Не ожидал? Конечно, не ожидал. Меня никто нигде не ожидает. А я решила – хоть до утра буду сидеть, но дождусь. Соседи твои уже раз пять на чай приглашали. – Она встала, убрала газету и магнитофон в сумку, подставила для поцелуя губы.

Ефимов чмокнул ее и обнял за плечо.

– Приятная неожиданность, Катерина. Честное слово.

– Ну, если приятная, тогда все в порядке. Я ведь думала, выгонишь. Тем более что после Нины явилась.

Ефимов уже открыл дверь и впустил Катю в коридор. Услышав про Нину, он замер, забыв включить свет.

– Где у тебя выключатель? – спросила она.

– Ах да, – он нажал клавишу, и под потолком зажглась тусклая лампочка.

– Свет, как моя жизнь, – сказала Катя. – Я ее видела в толпе возле аэродрома. Бабы тут у вас вышколенные. Как по команде примчались. Зрелище, я тебе скажу, жуткое. Хорошо, что ты на мне не женился. Я бы, наверное, каждый день стояла под воротами.

– Нина знала, что ты здесь?

– Стану я выставляться. Я на чем приехала, на том и уехала. Даже из такси не вышла, когда ее увидела.

– Садись, располагайся. Я чай приготовлю.

– Насиделась под дверью. Есть хочу. И мочевой пузырь на пределе. Извини, я, когда голодная, хулиганить начинаю.

Ефимов открыл банку шпрот, поставил печенье, халву, бутылку шампанского. Больше у него в доме ничего не было.

– Печенье со шпротами?.. Под шампанское?.. Все снобы лопнут от зависти, когда расскажу. Нет, Ефимов, ты неповторим. Я не зря тебя люблю с детского сада.

Они взяли бокалы.

– За любовь! – сказала Катя и жадно выпила все до капельки. – Тебе Нина рассказала про своего? – спросила Катя, дожевывая печенье со шпротами. – Нет? Ну, тогда и я молчу.

– А что у них случилось, Катя?

– Отвечаю: случилась – трагедь. По вине ее мужа погибла лаборантка. Я уже консультировалась у юриста. Ковалеву по совокупности статей могут до десяти лет дать. Так что Нинка твоя очень скоро будет свободной.

Катя что-то говорила еще про знакомого адвоката, про какой-то условный срок, про казусы юриспруденции, но Ефимов ее не слушал. Нина попала в ловушку. Это арифметика. Дважды два – четыре. Теперь Ефимов понимал, почему она сегодня прощалась с ним, словно уезжала навсегда.

Переполненный горькими мыслями, он рассеянно слушал Катину болтовню.

– Я никогда никому ни в чем не завидовала, – говорила она, – а Нинке завидую до боли в сердце… И злюсь, как волчица. Дрянь она препорядочная, собака на сене. Да если бы ты мне сказал хоть одно ласковое слово, поползла бы за тобой хоть в тартарары. На четвереньках. А она выбирает еще. Ленинград оставить боится, квартирку свою, Олежку ей жалко! Ох, как бы я рада была, если бы ты ей от ворот поворот показал. Пусть бы помучилась, как я, пусть бы хоть капельку узнала из того, что пришлось узнать мне.

Ефимов успокаивал ее, вытирал слезы, давал воду. А она плакала и просила что-то совершенно немыслимое.

– Я знаю, если Нинка к тебе не приедет, ты ведь все равно не женишься. Но человеку одному жить нельзя. Возьми меня к себе в качестве домработницы. Я не буду обременять тебя ничем. Буду только помогать, в чем смогу. Если стану в тягость – выгонишь. Уйду безропотно. Если тебе нужна будет женщина, я с радостью. Захочешь детей – нарожаю хоть дюжину.

– Что ты несешь, Катя? – пытался остановить ее Ефимов, но остановить ее было невозможно.

– Я тебе предлагаю вполне компромиссный вариант. – Слезы снова катились из ее глаз ручьями. – Нинка тебя не отпустит, я знаю. Будет сама сидеть в Ленинграде и тебя никому не отдаст. Мы, бабы, жадные.

В голосе ее вдруг снова вспыхивала надежда, и она опять просила.

– Пусть это никогда не сбудется, но ты пообещай. Скажи: «Хорошо, Катя». И я буду жить этой надеждой. Ну, что тебе стоит пообещать?

– Не могу, Катя. – Он действительно не мог, хотя и жалел Катю.

– Ладно, – соглашалась она, будто заранее ждала такого ответа. – Но скажи, в твоем сердце есть хоть немножко сочувствия ко мне? Есть?

– Я тебя понимаю, Катя.

– А сочувствие есть?

– Есть, Катя. Но что я могу…

– Все можешь, – перебила она, – все. Я очень хочу иметь ребенка, у меня будет смысл в жизни. Помоги мне.

– Как? – не понял Ефимов. Просьба была очень уж неожиданной.

Катя посмотрела на него с иронией.

– Ты что же, не знаешь, отчего рождаются дети?

– Перестань, Катя, – Ефимова начала раздражать ее развязность.

– Неужели я такая уродина? – не сдавалась Катя. – Синий чулок? Ты посмотри, какое у меня тело, какая фигура!

Ефимов и глазом моргнуть не успел, как она одним движением сбросила через голову свою марлевую кофту, рванула молнию и переступила через упавшие к ступням вельветовые брюки. На загорелом теле белым клинышком выделялись те места, где должны быть трусы и бюстгальтер. Она нагишом стояла посреди комнаты, как античная статуя с опущенными вниз глазами, – красивая и холодная.

• Предыдущая
• 67/171
• Следующая