К своей звезде - Пинчук Аркадий Федорович - Страница 94
- Предыдущая
- 94/171
- Следующая
– Сейчас мы с тобой устроим настоящий пир, – сказала Нина, вспомнив, что, выходя из метро, купила и положила в морозилку две порции любимого Ленкиного пломбира. – Кофе гляссе!
Пировали, сидя за столом друг против друга. Нина вглядывалась в лицо дочери, пытаясь определить, на кого она становится похожей, и неожиданно для себя стала обнаруживать все больше черт своей матери Евдокии Андреевны: та же припухлость у глаз, такой же вздернутый нос, такие же выпяченные губы и такой же овал лица. А вот глаза не бабушкины. Разрез отцовский, а коричневые крапинки вокруг зрачков – ее, Нинины. И ресницы, пожалуй. А уж про шею и говорить нечего, вытянулась, как у гуся. Нинина шея. И плечи Нинины: покатые, никакой угловатости, присущей девочкам такого возраста. Да, разрез глаз, брови и лоб – отцовские. И оттопыренные уши его…
– Раз ты спросила, доча, я расскажу тебе все… – Нина ошиблась, думая, что говорить правду просто. Как мучительно заметались ее мысли, как вдруг сузился круг знакомых понятий, как полезли на язык самые неточные и самые неубедительные слова. – Твоего папу осудили не за преступление…
Брови девочки удивленно поползли вверх.
– Ну, не в том смысле, что он сам совершил убийство или еще что… Просто, случайно погиб человек…
Ленкины зрачки недоверчиво сузились, и Нина не выдержала:
– Скажи сначала: что ты об этом слышала?
– Я знаю все, мама. Папа осужден на семь лет, по его вине погибла лаборантка. И не надо его выгораживать.
– Он твой отец. – Неожиданно жестокая правда в словах дочери испугала Нину. – Ты же знаешь, как он любит тебя.
– Если бы любил, – по-взрослому кусая губы, сказала Ленка, – не было бы такого…
– Но ведь это несчастный случай, понимаешь?
«Чего же я опять изворачиваюсь? Зачем опять пытаюсь лгать? И когда все это вообще кончится?» – спрашивала себя Нина, загнанная в угол собственным ребенком. И неожиданно сказала себе: «Хватит! У тебя есть один способ сохранить дочь – ломай ногти, цепляйся зубами, но из трясины этой вылезай».
Убрав со стола посуду, она подсела к телефону и позвонила родителям Олега. Трубку снял свекор.
– Виктор Федорович, – сказала Нина твердо (Ленка стояла рядом), – ваша внучка знает, что ее отец осужден. Не приносите ей от него подарков, она не будет их принимать. – И добавила, пока на том конце не пришли в себя: – Мне тоже больше не приносите ничего. Мы сами.
– Я сейчас приеду, – только и сказал свекор. Голос у него был взволнованный и хриплый. Нина хотела возразить, но там уже звучали короткие гудки.
– Ну и пусть! – отчаянно сказала Нина, подумав, что если обрубать концы, то лучше сразу. Ленка обняла ее и, уткнувшись носом в живот, шептала какие-то слова, из которых Нина поняла, что дочь поддерживает отчаянное сумасбродство матери.
Виктор Федорович разговаривать при Ленке категорически отказался и попросил Нину одеться и выйти на улицу. Стоял декабрь, на промерзшую землю падал лохматый снег. В сквере возле Политехнического черным комком на белом ковре метался лохматый спаниель, все время пытаясь благодарно лизнуть своего неторопливо прогуливающегося хозяина. Тот ласково отмахивался и каждый раз говорил одни и те же слова: «Тишка, вперед…» И в его голосе угадывалась спокойная доброта человека, знающего абсолютно все про свою жизнь и про свое время. И Нине вдруг подумалось, что когда у нее все это кончится и когда она будет с Федей Ефимовым, они обязательно заведут вот такого же лохматого спаниеля, с которым вот так же неторопливо будут гулять в заснеженном сквере.
– Я приехал не затем, чтобы упрекать тебя или задавать вопросы, – начал Виктор Федорович, наблюдая, как и Нина, за шалостями Тишки. – Человек ты достаточно самостоятельный, отчетливо понимаешь, чего хочешь… Не желаешь принимать подарки – мы навязываться не станем. Деньги на Леночку я буду переводить почтой. Ребенок ни при чем. Она не должна испытывать трудностей, ей положено по закону. Но речь не об этом… Вчера я вернулся из Москвы. Дело Олега пересмотрено Верховным судом. На днях будет принято решение о его освобождении.
– Его признали невиновным? – быстро спросила Нина, чуть не захлебнувшись от противоречивых чувств – это же как обрадуется Ленка, и как трудно станет опять ей, Нине…
– Не совсем так, – в голосе свекра звучала плохо скрытая боль, – просто остаток срока будет условным. Помогло доброе письмо от родителей погибшей лаборантки, был хороший адвокат, ходатайство из колонии… Хотя я и отец Олега, но не оправдываю его. Мне он тоже напортил… У вас свое… Хочу только об одном попросить: помоги ему стать на ноги. Оттуда возвращаются с тяжелым грузом комплексов. Некоторые несут этот груз до самой смерти. Он любит дочь. Подготовь ее, убеди, чтобы Олег не почувствовал того, что ты сказала мне по телефону. Он порядочный человек, отскребется. Ему только надо помочь…
– Тишка, назад! – неожиданно громко позвал хозяин собаку, кинувшуюся на проезжую часть. Там надвигался, дребезжа разболтанными окнами, старый автобус, и пес мог угодить под колеса. Команду он исправно выполнил, за что в награду получил из рук хозяина сухарик.
«Олег порядочный человек. Ему надо помочь. Поможешь – получишь сухарик». Нина тут же пристыдила себя за черную неблагодарность. С нею как с человеком, деликатно, мягко, искренне, а она – со злобой. Ведь разговор с Виктором Федоровичем мог быть совсем иным, она и готовилась к иному – к упрекам, к жесткому выговору, а он с нею, как врач с пациентом. Мудрый у нее свекор, и все, что он говорил, говорил мудро.
– Конечно, Виктор Федорович, – пообещала Нина, – и встречу, и помогу. Иначе зачем все было?..
– Что все? – насторожился свекор.
«Да нет, ничего, просто так», – хотела сказать Нина, но мысль, что она снова должна будет лгать, поклявшись полчаса назад об очищении, словно стегнула ее плетью.
– Все, что могла, Виктор Федорович, я уже сделала ради вашего сына. Не случись той трагедии, мы бы, наверное, разошлись. Так что не беспокойтесь.
Виктор Федорович был удивлен этой новостью и своего удивления не скрывал.
– Ты что же… любила другого?
– Да, Виктор Федорович. Я люблю его и теперь.
– Он что же… ждет?
– Не знаю. Мы не переписываемся, думаю, что да. Но это ровно ничего не значит. Суть не в том, будем мы с ним вместе или нет… Я вам сказала… потому что уважаю вас.
Насколько огорчила она своими откровениями свекра, Нина не думала. Ее даже угрызения совести не мучили, скорее – наоборот: ей стало неожиданно легко и хорошо. Так бывает, когда отступает затяжная болезнь, и человек, однажды проснувшись, начинает понимать, что началось выздоровление.
Мучила Ленка. Она требовала однозначного ответа: виноват ее папа или нет?
Нина уходила от прямых объяснений – раз освобождают, значит, не виноват. Ленка задавала новые и новые вопросы: почему не освободили его раньше, кто на самом деле виноват в смерти лаборантки и так далее, и так далее.
– Не знаю, – говорила Нина. – Я не была в Москве. Спрашивай у дедушки.
Дедушка уверенно внушал Ленке, что ее отец стал жертвой случая, приводил известные ему примеры, и девочка постепенно начала успокаиваться, верить тому, чему ей хотелось верить.
Нина не раз порывалась рассказать Ленке про Ефимова. Порывалась, но в самый последний миг решимость покидала ее: все, что так понятно ей, что сумел понять свекор, Ленке может быть недоступным. Для нее поведение мамы может означать только одно – предательство. А Нине больше всего хотелось, чтобы ее поняла дочь. О, как бы Нине стало хорошо! Но для этого Ленке надо подрасти. Подрасти хотя бы до двадцати, когда мама станет никому не нужной старухой.
Верила ли Нина, что все, о чем ей мечталось в бессонные ночи, сбудется? А бог его знает… Не могла она ответить себе на этот вопрос. Не верила, пожалуй, хотя где-то в подсознании надежда не угасала.
Олег вышел в конце января. Он позвонил из Москвы по телефону Нине на работу. Она была задерганная и злая. Заказчик требовал расчетов, а программа, как назло, не шла. Вокруг Нины ходили на цыпочках и разговаривали полушепотом.
- Предыдущая
- 94/171
- Следующая
