Монаший капюшон - Питерс Эллис - Страница 4
- Предыдущая
- 4/53
- Следующая
— Ты знаешь, что устроил приор Роберт? Взял да и перебрался жить в покои аббата! Ей-Богу! А брату субприору велел с сегодняшней ночи спать в его, приора, келье. Подумать только, аббат Хериберт едва успел выехать за ворота! Вот увидишь, то ли еще будет — это еще цветочки!
Брат Кадфаэль и сам так думал, хотя и понимал, что не стоит ему высказывать подобные мысли и поощрять юношу к таким разговорам.
— Будь поосторожней, когда берешься судить о вышестоящих, — мягко укорил он парнишку, — ведь ты не знаешь, как повел бы себя на их месте. В конце концов, может, Хериберт сам попросил приора перебраться на время в его покои, чтобы братья видели, что не остались без пастыря. Не зря же духовному отцу обители отводится особое помещение.
— Так-то оно так, да только приор пока еще не наш духовный отец! И если бы аббат Хериберт и вправду пожелал этого, то наверняка объявил бы о том капитулу. И уж во всяком случае сказал бы брату субприору. А тот ни о чем не знал, даже не догадывался. Я видел его лицо: он был ошарашен этим не меньше остальных. Нет, не надо было приору позволять себе такую вольность!
Что правда, то правда, подумал Кадфаэль, деловито растирая корни в ступке. Только вот брат Ричард, субприор, был, наверное, последним, кто мог подумать о чем-либо подобном. Большой добродушный увалень, он никогда не лез вперед, даже когда имел на то законное право. А вот иные братья, помоложе и понахальнее, очень скоро смекнут, что эта перемена им на руку. Приор из своей кельи мог следить за всем, что происходило в коридоре, в который выходят спальные кельи братьев. Теперь, когда в ней разместится брат Ричард, кое-кому будет куда легче улизнуть по своим делам по черной лестнице, после того как погасят свечи. Субприор ничего не заметит, а если и заметит — шума поднимать не станет.
— Все слуги в аббатских покоях прямо кипят от злости, — не унимался Марк, — ты же знаешь, как они преданы Хериберту, а теперь им придется служить другому, хоть формально наш аббат еще не смещен. Брат Генри, так тот сказал, что это чуть ли не святотатство. А брат Петр ходит чернее тучи, возится со своими горшками и все ворчит и грозится. Дескать, ежели приор и впрямь займет аббатские покои, так он ему болиголову не пожалеет, чтобы тот быстренько убрался восвояси, очистив помещение для настоящего хозяина.
Кадфаэль живо представил себе эту картину. Брат Петр давно служил у аббата поваром. Черноволосый, с горящими глазами, родился он где-то в глухомани, неподалеку от шотландской границы, и был невоздержан на язык, однако его пылкие заявления мало кто принимал всерьез — может быть, до поры до времени.
— Брат Петр частенько говорит такое, о чем лучше бы помолчать, но ты ведь знаешь, что он и мухи не обидит. И коли он главный повар, то все равно будет готовить блюда для аббатского стола, кто бы за ним ни сидел. Это его работа, да больше он ничего и не умеет.
— Будет-то будет, да только без радости, — убежденно возразил Марк.
Спору нет, монахи были потрясены случившимся, однако порядок в стенах обители был столь отменно налажен, что всякий брат, — по нраву ему это или нет, — все равно будет неукоснительно исполнять все, что ему положено.
— Ничего, аббат Хериберт еще вернется, восстановят его в должности, — размечтался Марк, принимая желаемое за действительное, — то-то у приора глаза на лоб полезут.
Марк представил себе величественное лицо Роберта с выпученными, как у лягушки, глазами и рассмеялся. У Кадфаэля не хватило духу побранить юношу, он и сам едва сдержал смех.
Спустя неделю после отъезда аббата Хериберта, в середине дня, в сарайчик Кадфаэля наведался попечитель лазарета брат Эдмунд, которому понадобились лекарства. Морозы стояли не сильные, однако ударили они неожиданно после теплой погоды и многих застали врасплох. Кое-кто из молодых братьев, из тех что работали на открытом воздухе, расчихались и раскашлялись не на шутку. Четверых пришлось поместить в лазарет, где, помимо того, отлеживалось и несколько стариков — по немощи они уже не трудились, а только посещали церковные службы, мирно дожидаясь кончины.
— Этим парням всего и надо, что несколько дней побыть в тепле, и дело пойдет на лад, — заметил Кадфаэль, взбалтывая флягу и переливая из нее в маленькую склянку темную жидкость со сладковатым ароматом. — Хотя, конечно, несколько дней ни к чему маяться. Пусть они принимают это по маленькой ложке два-три раза в день, им быстро полегчает.
— А что это такое? — поинтересовался брат Эдмунд. Он знал многие снадобья брата Кадфаэля, но ведь тот постоянно придумывал что-нибудь новенькое. Интересно, уж не на себе ли испытывает Кадфаэль эти настои?
— Это шандра с розмарином да камнеломка. Я заварил их в льняном масле и развел в красном вишневом вине. Вот увидишь, им станет лучше — это и от кашля, и от насморка помогает. — Он бережно закупорил большую флягу и протер горлышко. — Может, тебе еще что-нибудь нужно? Старикам-то, верно, не по нутру то, что сейчас творится. Когда человеку перевалит за шестьдесят, перемены его уже не радуют.
— Такие, во всяком случае, точно не радуют, — грустно признал Эдмунд. — Многие и не подозревали, как дорог им Хериберт, пока не ощутили потерю.
— Так ты думаешь, мы его потеряли?
— Боюсь, что, скорее всего, это так. Стефан-то вряд ли затаил зло на аббата, но он во всем будет потворствовать легату, чтобы только сохранить расположение папы. А легату, который явился сюда переустраивать церковь и наделен для того всей полнотой власти, Хериберт едва ли сумеет потрафить. Может, Стефан, осерчав, и высказывался нелестно об аббате, но решать судьбу Хериберта будет не он, а Альберик Остийский, а тот, скорее всего, сочтет, что наш добрый маленький пастырь слишком мягок по натуре для своего сана, — удрученно заключил Эдмунд и добавил: — Я бы прихватил еще горшочек с мазью, что заживляет язвы. Бедный брат Адриан — и за что ему это наказание!
— Видать, сильно его припекло, — сочувственно промолвил Кадфаэль.
— Кожа да кости, просто как скелет! Он уже и есть-то почти не может. Увядает, как лист.
— Смотри, если что, сразу посылай за мной. Я здесь не для того, чтобы бить баклуши, и всегда рад помочь. А вот и то, что тебе надо. На сей раз этот бальзам посильнее будет, я в него побольше богородичной травки добавил.
Брат Эдмунд спрятал склянку и горшочек в свою суму и задумался, потирая пальцами острый подбородок, не забыл ли он еще чего-нибудь.
Неожиданно от двери пахнуло холодом. Оба монаха обернулись и увидели незнакомого парня, в смущении застывшего на пороге.
— Прикрой-ка дверь, паренек! — сказал Кадфаэль, поеживаясь.
— Прошу прощения, брат, — поспешно и почтительно отозвался молодой человек. — Я подожду, пока ты освободишься. — И парень, попятившись, вышел и начал закрывать дверь.
— Нет, нет, — с веселым нетерпением воскликнул Кадфаэль, — я не это имел в виду. Заходи в тепло, а потом прикрой дверь, а то из-за этого ветра жаровня дымится. Входи, входи, я только дам, что нужно, брату Эдмунду, и займусь тобой.
Дверь открылась ровно настолько, чтобы позволить сухопарому молодому человеку со смуглым худощавым лицом протиснуться внутрь. Вошедший тут же торопливо закрыл ее за собой и замер. Он не вымолвил ни слова и выглядел так, будто хотел стать невидимым, но глаза его раскрылись от любопытства и удивления при виде развешанных по стенам высушенных трав и полок, уставленных бутылями и горшками, таившими урожай минувшего лета.
— Ах да, — припомнил брат Эдмунд, — чуть не забыл. Брата Риса совсем доняла ломота в плечах и спине. Он прямо извелся от боли. У тебя осталась та мазь, которая прежде ему помогала?
— Найдется. Погоди, я сейчас тебе отолью, только бутылку достану.
Кадфаэль поднял с пола на скамью большую шестифунтовую бутыль и стал шарить по полкам в поисках склянки из темного стекла. Потом он осторожно откупорил бутыль и перелил в склянку темную, вязкую, маслянистую жидкость, распространявшую резкий запах. Закончив, монах снова закупорил бутыль деревянной пробкой, придерживая ее льняной тряпицей, старательно обтер горлышки обоих сосудов и бросил ветошь в маленькую тлеющую жаровню.
- Предыдущая
- 4/53
- Следующая
