Покаяние брата Кадфаэля - Питерс Эллис - Страница 30

• Предыдущая
• 30/56
• Следующая

— Да, — промолвил Филипп, обращаясь скорее к себе, нежели к Кадфаэлю. — Да, мы ведь так и не решили, как быть с твоим сыном. Хорошо, поговорим об Оливье. Некогда я думал, будто хорошо его знаю, но, видать, ошибался. Он никогда не рассказывал мне об отце.

— А он и знает обо мне только то, что еще ребенком слышал от матери. Сам я не говорил ему ничего. Отец для него всего лишь легенда, ярко расцвеченная любовью.

— Если тебе покажется, что я слишком назойлив, не отвечай. Но, уж прости за докучливость, кое-что я хотел бы уяснить. Например, как это ты, будучи монахом, завел сына?

— Тогда я еще не был монахом. Это случилось в крестовом походе. Мать Оливье жила и умерла в Антиохии. О том, что она родила сына, я узнал лишь много лет спустя, когда повстречал Оливье здесь, в Англии. Он рассказал о своей матери, и, когда я сопоставил время, у меня не осталось сомнений.

— В крестовом походе, — эхом повторил Филипп, и глаза его загорелись. По-новому, с нескрываемым интересом пригляделся он к окаймленной венчиком седых волос тонзуре Кадфаэля и его обветренному, морщинистому лицу. — Так ты был там? Освобождал от неверных Святую землю? Вот война, участием в которой можно гордиться.

— Пожалуй, участие в такой войне легче всего оправдать, — невесело отозвался Кадфаэль. — Большего бы я не сказал.

Филипп не сводил с монаха горящего взгляда, но смотрел как будто сквозь него, вдаль, уносясь мысленным взором в легендарные, воспетые в преданиях края. Со дня падения Эдессы весь христианский мир опасался за судьбу Иерусалимского королевства. Сам папа, епископы и аббаты вздрагивали во сне, вспоминая об осажденной столице Святой земли, а когда возвышали свой голос в защиту Церкви, он звучал словно трубный зов. Филипп же был еще молод, и этот зов не мог оставить его равнодушным.

— Как же вышло, что ты, не зная о сыне, встретил его здесь? И только один раз?

— Я видел его дважды и надеюсь с Божией помощью увидеть и в третий раз, — твердо ответил Кадфаэль и кратко поведал Филиппу об этих встречах.

— И он по-прежнему не знает, кто его отец? Ты так ничего и не сказал?

— А зачем? Позора в его происхождении нет, но и похваляться особенно тоже нечем. Жизнь Оливье сложилась, у него своя дорога. Зачем мне попусту тревожить его, сбивая с намеченного пути?

— Так ты ничего от него не ждешь? Ни о чем не просишь?

В голосе Филиппа послышались опасные нотки. Вне всякого сомнения, он с горечью думал о своем отце, со стороны которого не встретил понимания и участия. Обида превратила сыновнюю любовь в озлобление, и чем сильнее была любовь, тем непримиримее вражда.

— Он ничего мне не должен. Обстоятельства, при которых мы с ним встретились, помогли нам проникнуться друг к другу доверием и симпатией, но голос крови тут ни при чем.

— Но все же, — мягко возразил Филипп, — именно голос крови заставляет тебя жертвовать всем ради его свободы. Твой рассказ, брат, заставил меня лишний раз убедиться в правоте собственных умозаключений, к которым я пришел после долгих и нелегких раздумий. Все мы рождаемся на свет от таких отцов, каких заслуживаем, но и они имеют таких сыновей, каких заслуживают сами. Всем нам ведомо, что первым убийством на земле закончилась ссора между двумя братьями, но самая длительная и ожесточенная борьба испокон веку ведется между отцами и их детьми. Ты предложил мне отца в обмен на сына. Но приемлема ли для меня такая плата? Я не держу на тебя зла, какой же мне прок от твоей жертвы? Ты мне понравился, брат, я уважаю тебя и многое, попроси ты об этом, отдал бы тебе с дорогой душой. Но не Оливье. Его ты не получишь.

На этом разговор был окончен. Из часовни, отдаваясь глухим эхом по каменным коридорам, донесся звон колокола, призывавший к повечерию.

По многолетней привычке Кадфаэль проснулся около полуночи, а пробудившись, вспомнил о том, что отведенная ему крохотная каморка расположена рядом с часовней. Первоначально монах не обратил на это внимания, но сейчас задумался. Он честно рассказал Филиппу о своем отступничестве, но тем не менее тот разместил его возле часовни — любезность, на какую мог рассчитывать лишь клирик А раз уж так получилось, то почему бы ему и здесь, как в обители, не сотворить перед алтарем полуночную молитву? Хоть он и утратил право на привилегии, подобающие имеющему духовный сан, вера его осталась той же, что и прежде.

Ощутив коленями прохладный каменный пол, почти беззвучно шепча знакомые слова молитв, он испытал успокоение и облегчение, на которые никак не рассчитывал. Поднимаясь с колен, Кадфаэль чувствовал, что душа его очистилась от терзавших его тревог и сомнений. Не потому ли, что Господь вознамерился явить ему свою милость?

Он уже собрался уходить и направлялся к двери часовни, которую оставил открытой, опасаясь разбудить кого-нибудь скрипом петель, когда на пороге появился еще один полуночник. Даже в слабом свете лампады они отчетливо разглядели друг друга.

— Для отступника ты строго придерживаешься монастырского распорядка, — тихо промолвил Филипп.

Он накинул на плечи тяжелый, подбитый мехом плащ, но ступал по каменным плитам босыми ногами.

— Не тревожься, ты меня не побеспокоил. Я сам сегодня засиделся допоздна. Правда, в этом, надо признать, есть и твоя вина.

— Даже отступник может молить Всевышнего о милости, — отозвался Кадфаэль. — Ну а коли ты не мог заснуть из-за меня, то прости. Я сожалею.

— Возможно, тебе и впрямь есть о чем сожалеть, — сказал Филипп, — но об этом мы поговорим потом. Надеюсь, что ты устроился не хуже, чем у себя в обители. Между монашеской и солдатской койкой разница невелика — во всяком случае, мне так говорили. Сам-то я, с тех пор как повзрослел, спал только на одной из них.

Так оно и было, ведь Филипп с самого начала усобицы сражался под знаменами своего отца.

— Я спал и на той и на другой, — отозвался Кадфаэль, — и не могу пожаловаться ни на одну.

— Припоминаю, в Ковентри мне об этом говорили люди, знавшие тебя. Я-то тогда не знал… — Филипп поплотнее запахнул плащ. — Мне тоже есть о чем попросить Господа, — сказал он и, пройдя мимо Кадфаэля, направился в часовню. — Зайди ко мне после мессы.

— Теперь, — заявил Филипп, взяв Кадфаэля за руку после окончания мессы, — мы будем говорить не за закрытыми дверьми, а при всех. Впрочем, тебе ничего говорить и не надо, ты свое дело сделал. Я обдумал все, что узнал насчет Бриана де Сулиса и Ива Хьюгонина, и вот что решил. Бриан был убийцей, тут сомнения нет, но нынче он мертв, и судить его не мне. Хьюгонин — другое дело. Пусть у меня и осталось сомнение, но обвинять его после всего услышанного я не решаюсь. Он может возвращаться к своим. Пойдем, ты сам увидишь, как его освободят.

На сей раз скамьи и столы в каминном зале убрали, оставив открытым голый каменный пол. В камине был разожжен огонь, ибо по ночам уже прихватывал мороз, и, хотя замок располагался в укрытии, студеный ветер все равно продувал его насквозь, проникая через бойницы и ставни. При появлении лорда собравшиеся в зале воины обернулись к нему, спокойно ожидая приказаний.

— Приведите сюда Ива Хьюгонина, — распорядился Филипп. — Да когда пойдете за ним, прихватите с собой кузнеца — надо сбить с него цепи. Меня убедили в том, что я ошибался, считая его убийцей де Сулиса. Во всяком случае, у меня появились сомнения в его виновности, настолько веские, что я решил отпустить его на волю.

Воины не колеблясь отправились выполнять приказание. Филиппу повиновались без вопросов и рассуждений, но делали это вовсе не из страха. Боявшиеся уже давно покинули его и разбрелись кто куда.

— Я не смог даже поблагодарить тебя, — шепнул Кадфаэль на ухо Филиппу.

— Благодарить меня не за что. Если сказанное тобой правда, то я сделал лишь то, что должен был сделать. Возможно, порой я действую слишком поспешно, но никогда намеренно не плюю в лицо истине. И еще, — бросил он вслед уходившим людям, — оседлайте его коня и соберите вьюки. Впрочем, постойте. Не пристало нашему гостю покидать замок голодным и неумытым. Сделайте все, чтобы он мог привести себя в порядок.

• Предыдущая
• 30/56
• Следующая