Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) - Марлитт Евгения - Страница 36

• Предыдущая
• 36/111
• Следующая

– Я его принимаю, – сказал Герберт. – На днях будут сняты печати, и я даю вам слово сделать все, чтобы пролить свет на эти обстоятельства.

– От души благодарю вас, – проговорил старик, протянул ему руку и, поклонившись в сторону советницы, вышел из комнаты.

На некоторое время в комнате воцарилась та удручающая тишина, которая бывает перед грозой после первого порыва ветра: слышно было только шуршание бумаги, которую Герберт разворачивал, вынув из конверта. Советница же не могла отвести глаз от двери, за которой скрылся «вестник несчастья». Наконец она опомнилась.

– Герберт! – крикнула она с негодованием своему погруженному в чтение сыну. – Неужели тебе не стыдно, что из-за лжи, написанной той кокеткой, ты совершенно забыл, что твоя мать огорчена и расстроена?

– Это не ложь, мама, – сказал тот, потрясенный.

– Так ты растроган, мой сын? Бумага ведь все терпит, и красавица, разумеется, употребила все свое искусство, чтобы скрасить свой поступок в глазах родителей, и такой человек, как ты, тоже начинает верить.

– Я уже и раньше поверил, мама.

– Не смешно ли это? Болтовня старого, выжившего из ума человека.

– Перестань обманывать себя, милая мама, взгляни лучше правде в глаза! При первых словах старого живописца у меня точно повязка спала с глаз, и таинственное поведение Болдуина в последние годы, над которым мы ломали голову, стало мне ясно: в душе его был страшный разлад. Если бы смерть не похитила у него вторую жену, все было бы по-другому. Будь около него эта красивая, высокообразованная женщина, он бы решился со временем ввести ее в свой дом, но смерть разрушила очарование. Оставался только тот факт, что он был зятем старого Ленца, и малодушие превозмогло. Жалкий трус! Как мог он отречься от мальчика, такого прелестного мальчика, которым должен был бы гордиться, и где же? – в родном доме ребенка. Как мог он переносить, что Рейнгольд из низкой зависти злобно преследовал своего младшего брата? Бедняжка! Он прошептал мне тогда у гроба: «Я хочу поцеловать его в губы. И он целовал меня часто под воротами, где нас никто не мог увидеть».

– Видишь ли, сын мой, все это только доказывает, что я права и что этот «прелестный мальчик» – незаконнорожденный ребенок, – прервала его советница.

Она совершенно успокоилась, и на ее губах даже появилась смущенная улыбка.

– Но ты, кажется, упускаешь главную причину, почему Болдуин не мог и не смел вступить во второй брак, – его клятвенное обещание, унесенное с собой в могилу покойницей Фанни.

– Вот этого я и не могу простить сестре! – запальчиво сказал Герберт. – Жестоко и в высшей степени безнравственно воспользоваться горем мужа и взять с него на смертном одре обещание, которое на всю жизнь – на всю его последующую жизнь! – приковывало его к мертвой.

– Об этом мы не будем спорить, я смотрю на это обстоятельство другими глазами и говорю тебе: оно самое сильное наше оружие против них. Помяни мое слово: бумаги не найдутся, потому что они никогда не существовали. Тем лучше, можно откупиться деньгами; законные наследники потерпят, правда, некоторый ущерб, но что же делать? Надо все это сделать потихоньку, чтобы не было скандала, который может быть вызван появлением брата такого низкого происхождения со стороны матери.

– Неужели ты это говоришь серьезно, мама? – спросил ландрат сдавленным голосом. – Ты предпочла бы, чтобы на Болдуине осталось обвинение в бесчестном обольщении? Боже милосердный, до чего могут довести сословные предрассудки! Да разве мать Фанни, первая жена моего отца, не была простой девушкой из народа?

– Прекрасно! Теперь, когда нашему роду предстоит возвыситься, самое время кричать об этом! – гневно, но понизив голос, сказала старуха. – Я не понимаю тебя, Герберт. И откуда взялись у тебя вдруг такие ужасные взгляды?

– Я никогда не думал иначе! – воскликнул он возмущенно.

– Ну, тогда ты сам виноват, что я в тебе ошибалась. Тебя не поймешь – между нами нет той доверительности, которая должна существовать между матерью и сыном, с тобой всегда бродишь в потемках. Впрочем, ты можешь думать об этом деле как тебе угодно, я остаюсь при своем мнении и действительно предпочту, чтобы в семействе была никому не известная, искупленная деньгами вина, чем неожиданно стать родственницей всякой сволочи… И спрошу тебя в свою очередь: неужели тебе не жаль детей Фанни? Ведь если явится третий законный наследник, они лишатся огромной части состояния.

– Им в любом случае останется более чем достаточно.

– В твоих глазах, быть может, но не в глазах света. Гретхен считается сейчас одной из первых невест в округе, и, хотя она довольно легкомысленно отказывается от самых блестящих партий, настанет время, когда девочка сделается благоразумнее и будет правильно смотреть на вещи. А какая же ей предстоит будущность, если треть состояния Лампрехтов отойдет к младшему сыну?

– У такой девушки, как Маргарита, не будет недостатка в предложениях даже тогда, когда ее состояние уменьшится, – сказал Герберт.

Он отошел к окну и стал, повернувшись к матери спиной.

– Чем меньше, тем лучше, – пробормотал он. Та всплеснула руками.

– Грета? Без денег? Какое жалкое заблуждение, Герберт! Отними у нее блеск богатства, и эта худенькая девочка будет похожа на бедную птицу, у которой выщипали перья! Мне, право, даже хотелось бы, чтобы тебе пришлось хлопотать, стремясь выдать ее замуж.

– Мне бы это было совсем нетрудно, – сказал он с едва уловимой улыбкой.

– Пожалуй, немного потруднее, чем поместить на должность писаря, поверь своей старой матери, сын мой, – возразила она насмешливо. – Но к чему спорить попусту, – оборвала она уже готовое возникнуть возражение. – Мы оба взволнованы: я – бесстыдством этого человека, бросающего в наш дом бомбу, которая оказывается холостым зарядом, а ты – признанием твоего бывшего увлечения. Продолжим этот разговор, когда успокоимся. Нечего и говорить, что все должно до времени остаться тайной. Дети – Маргарита и Рейнгольд – и так узнают об этом, когда им придется выделить из наследства порядочную сумму для искупления несчастного заблуждения отца. Бедные дети!

С этими словами она вышла из кабинета сына.

Глава 22

Солнце ослепительно сияло на безоблачном небе над городом, бессильное растопить скованный морозом снеговой панцирь крыш.

Нежные комнатные цветы, тоскующие за оконными стеклами, все же радовались этой бледной улыбке солнца, и попугай в гостиной советницы кричал и шумел так, как будто золотые искры на его медном кольце загорелись, а блики на позолоченных рамах картин были светом летнего дня, манившим его на зеленую траву. Давно уже он не получал от своей госпожи столько ласкательных имен, сухарей и сахара, как сегодня.

Аристократический верхний этаж дома Лампрехтов был, казалось, озарен особенным солнечным сиянием. Кухарка все время убегала от плиты, чтобы примерить красивую, почти новую шляпу, подаренную ей советницей, а горничная раздумывала, весело напевая, как ей переделать на себя подарок госпожи – старомодное кашемировое платье.

Внизу, в кухне Лампрехтов, настроение было совсем другое, ведь у людей в груди не камень, а сердце, как говорила Бэрбэ.

Конечно, в главном доме исстари не было принято заниматься тем, что происходит в пакгаузе, но, когда через двор лежит тяжелобольная, возможно ли не помнить, что там живут люди и что сердца их трепещут от страха и печали?

Оттого-то в кухне было так удручающе тихо. Все невольно старались не шуметь.

Бэрбэ черпала вчера под вечер воду из бассейна во дворе, и служанка из пакгауза рассказала ей, еще не оправившись от испуга, что у госпожи Ленц сделался удар и отнялись речь и правая сторона, а доктор, который до сих пор был при ней, сказал, что это очень опасно. С полными слез глазами описывала женщина, как старик Ленц, смертельно-бледный, бегал взад-вперед по комнате, ломая руки и совершенно забыв в горе о маленьком Максе, а тот сидел у постели бабушки, не спуская глаз с ее искаженного лица, и отказывался от всякой пищи.

• Предыдущая
• 36/111
• Следующая