Отпуск по ранению.Сашка - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 46
- Предыдущая
- 46/62
- Следующая
– Не знаю, Сергей… Я понимаю, идти во второй раз гораздо труднее.
– Дело не в "труднее", – резко выпалил Сергей. – Просто уже нет никаких иллюзий… – А потом совсем тихо добавил: – Моя Танюшка так мала…
Что мог сказать Володька, не представлявший совершенно чувства отцовства. Сергей опять забарабанил по столу и через некоторое время сказал:
– А может, мы свое уже отвоевали? – и напряженно уставился на Володьку.
Володька пожал плечами.
– Сергей, мне очень трудно поставить себя на твое место… А потому не считаю себя вправе ни осуждать тебя, ни оправдывать. Это для меня слишком сложно. Ты принимаешь такой ответ?
– Да. – Он взял Володькину руку и слегка пожал. – Мне совершенно наплевать, что думают обо мне другие, но мне было бы больно, если бы ты… ты считал меня трусом или… шкурником.
Когда вечером позвонила Юлька и попросила его прийти завтра к трем часам на Матросскую, Володька решил дочитать ее черную тетрадочку, которую он еще не дочитал, потому что слишком уже подробно было все в ней – «он сказал, я сказала»… Для Юльки все это было, наверное, значимо, а Володьке казалось скучноватым и чересчур наивным. И еще было смешно, что называла она своего типа – этот человек. Перелистав несколько страниц с любовными мерехлюндиями, он дошел до двадцать второго июня.
"Сегодня началась война! И первая мысль о Володьке! Он в армии и, хотя на Дальнем Востоке, непременно выпросится на фронт. Он такой, мой Володька! А об этом человеке совсем не подумала. Что же это? Значит, Володька все-таки мне дороже, значит, люблю-то я его, а не этого человека? В моей душе что-то непонятное, полный разброд. Надо немедленно написать Володьке! Но что? Как объяснить ему, почему не писала почти полгода? Господи, я совсем запуталась! Если Володька поедет на фронт, я должна быть тоже там. С ним. Обязательно!" Это «обязательно» было подчеркнуто тремя жирными чертами.
"Опомнилась!" – усмехнулся Володька и стал листать дальше.
"Этот человек заболел и умоляет меня прийти к нему. Я долго колебалась, но пошла. Он лежал в постели, небритый и очень похудевший…" – тут следовало описание, какие у него были глаза, как нежно дотронулся он своей тонкой рукой до Юлиной щеки, каким трагическим голосом сказал: «Родная девочка, вот повестка, я иду на фронт. Я не боюсь, но знаю – меня убьют, и у нас только этот вечер и только эта ночь, если, конечно, ты согласишься остаться у меня…» Здесь у Володьки потемнело в глазах и похолодело в груди…
"Вот гад, вот гад, – шептал он про себя. – В морду, в морду… Да нет, чего там в морду! Пристрелить такого!" Он представил, как этот уже немолодой фрайер, видно бабник и любитель зеленых девчонок, лезет к Юльке, а она отбивается от него своими маленькими кулачками. Адрес? Узнать адрес этого гада! Ох, как он его будет бить!
На этом и закончилась необыкновенная Юлькина любовь. И еще оказалось, что повестка из военкомата – вранье, так как встретила его она через несколько месяцев в штатском.
Володька задыхался от ярости, которую нечем было разрядить. Впервые он ревновал Юльку, и это незнакомое ему прежде чувство вызывало в его душе целую бурю. Пусть не случилось главного, но совсем не невинна оказалась Юлькина любовь – были и обнимания, и всякие прикосновения, и поцелуйчики, и Володька шел на свидание с ней взбудораженный, злой, и шел с одной целью – узнать у нее адрес этого человека, которого он либо измордует до полусмерти, либо пристрелит – давить таких гадов, давить…
Таким и пришел он к казарме на Матросской, с перекошенным ртом, выпученными глазами и судорожно сжатым кулаком правой руки.
Ни в окнах, ни у проходной Юли не было. Володька стал сворачивать самокрутку – бумага рвалась, табак рассыпался, и он выругался про себя. Наконец-то Юлька появилась в окне, она разводила руками, стараясь жестами объяснить что-то Володьке, и показывала на проходную. Он пошел туда, открыл дверь.
– Пропуск, – строго спросил часовой, а потом улыбнулся: – Тебе, что ли, записка?
– Наверное, мне.
– Держи.
– Что вы их не выпускаете?
– Беда с этими девчонками. Пропускаем иногда, но вчера засыпалась одна. Стояла болтала со своим парнем, а тут начальство, будь оно неладно. Ну, мой дружок, что на часах стоял, – на "губе". Ясно?
– Чего неясного? Сам того же хлёбова пробовал.
– Ну ты иди, на воле прочтешь. Ответ напишешь, приноси.
Володька перешел на другую сторону и стал читать записку.
"Вчера случилось ЧП, и теперь нас не выпускают.
Еле-еле упросила вчера позвонить из канцелярии. Пишу тебе большое письмо обо всем, на днях получишь. Немного устала от однообразия нашей жизни. Уже научилась работать на коммутаторе (полевом). Вообще-то ничего сложного нет, особенно после института и высшей математики. Может быть, скоро станут пускать в увольнения, тогда увидимся и поговорим по-настоящему… А такие встречи мне тяжелы, да и тебе, наверно…"
Володька нацарапал на обратной стороне Юлиной записки только одно: "Пришли мне адрес этого человека". Передав записку часовому, он опять перешел к своему наблюдательному пункту. Минут через пять Юля показалась в окне и стала отрицательно качать головой.
– Адрес! – крикнул он, но Юлька все так же покачивала головой, и лицо ее было грустным-грустным.
– Ах, ты, значит, жалеешь этого типа, – пробормотал Володька, перенося сразу всю свою злобу на нее, – жалеешь… Ну, ладно. – Он круто повернулся, не сделав никакого прощального жеста, и быстро пошел от казармы.
Чтоб успокоиться и разрядить раздражение, пошел он пешком, быстрым и широким армейским шагом, и, погруженный в свои мысли, незаметно для себя вышел к трем вокзалам, а потом и на Домниковку. Мысли были такие: что ни говори, а Юлька изменила ему, пока он трубил службу на Дальнем Востоке, пока тянул тяжелую лямку в училище… Поцелуйчики, обнимания… Он себе такого не дозволял. Ну, не дозволял, может быть, слишком громко сказано, вернее, не было почти у него никаких возможностей, хотя… Те из ребят, кто уж очень к этому стремился, знакомились в увольнениях с девицами, а некоторые и с «боевыми подругами» командиров, заводили шашни в самом полку, были случаи. И на Володьку часто посматривала одна на танцплощадке, и екало у него сердце, но дальше танцев не пошло дело. И не из-за одной Володькиной робости, да и не был он робок, что-то другое удерживало его… И теперь душила его обида. Через месяц опять на фронт, а ничего-то он в жизни еще не видел, ничего не испытал. «Сегодня же вечером иду к Майке, – решил он твердо, – а там будь что будет…» Потом вспомнил про Егорыча, достал адрес – как раз через дом он живет. Завернул во двор.
– Эй, лейтенант, ко мне топаешь? – окликнул его Егорыч, сидящий на скамейке с двумя дружками-инвалидами.
– К тебе.
– Давай присаживайся. Сейчас мы тебя настоящей "моршанской" угостим…
Володька присел к инвалидам, завернул махорочки, задымили.
– Странно… – протянул Егорыч. – Смотрю сейчас на небо, чистое оно, без облачка, и ничего не опасаюсь, а на фронте…
– На фронте клянешь его в бога и в мать за то, что без облачка оно… – пропитым басом досказал один из сидящих.
– Тоже воевали? – спросил Володька.
– Отвоевался, – вытянул тот пустую штанину. – Как костыли куда-нибудь по пьянке задеваешь, так и прыгаешь воробьем – скок, скок. Там казалось – любое ранение, лишь бы не смерть, а сейчас ох как ногу жалко. Не вырастет же. На всю жизнюгу, до конца дней на одной прыгать…
– Что смурной такой? Не ходил? – Егорыч внимательно поглядел на Володьку, и тот понял, о чем тот спросил.
– Не ходил.
– И не ходи. Война все спишет… Ну, познакомить тебя с Надюхой? Она дома, кажись.
– Спит перед ночной, – уточнил второй инвалид.
– Разбудим. Бутылочка у меня есть.
– Давай знакомь, – вдруг решительно заявил Володька. – Войду в долю.
- Предыдущая
- 46/62
- Следующая
