Исчезновение принца. Комната № 13 - Уоллес Эдгар Ричард Горацио - Страница 13

Тем не менее, когда следующим утром он вышел из библиотеки и увидел голые промерзшие деревья, стоявшие черным леском вокруг пруда, он вдруг почувствовал себя так, будто находится вдали от города в сельской глуши. Старая стена, обегающая парк, ничуть не портила картины, место казалось деревенским и романтическим. Можно было даже легко представить себе, будто глубины этого леса тянутся почти бесконечно по далеким долам и взгорьям. Серость, чернота и серебро зимнего леса казались еще суровее, еще мрачнее рядом с пестрой карнавальной компанией, которая стояла на замершем пруду и его берегу. В веселой суматохе гости уже успели вырядиться в причудливые наряды, и теперь рыжеволосый адвокат в строгом костюме оказался среди них единственной современной фигурой.

– Вы не собираетесь переодеваться? – спросила Джулиет, негодующее качнув в его сторону высоченным голубым париком четырнадцатого века, который, как это ни странно, прекрасно сочетался с ее лицом. – У нас все должны быть в средневековых костюмах. Даже мистер Брэйн надел какое-то коричневое платье и говорит, что он – монах. А мистер Фишер раздобыл на кухне пару старых мешков от картошки и сшил их вместе. Наверное, он тоже монах. А вот князь, тот просто неотразим в изумительном пурпурном костюме кардинала. Того и гляди кого-нибудь отравит. Вы просто обязаны тоже кем-нибудь стать.

– Я стану кем-нибудь чуть позже, – ответил он. – Пока что я остаюсь не более чем собирателем древностей и юристом. Мне нужно повидаться с вашим братом, насчет кое-каких юридических вопросов и поисков, которые он просил меня провести. Хм, я, пожалуй, перед ним буду выглядеть, как средневековый придворный управляющий, явившийся с докладом.

– Вы бы видели брата в его наряде! – воскликнула девушка. – Он просто стал другим человеком. Бесконечно преобразился, если так можно выразиться. О, да вот и он сам, во всей красе!

Благородный вельможа и в самом деле неспешно и величественно шествовал к ним в великолепном красно-золотом одеянии шестнадцатого века, сверкая золоченой рукоятью меча и покачивая плюмажем на шляпе. В тот миг во всем облике лорда было что-то большее, чем обычная картинность жестов и движений. Впечатление создавалось такое, будто перья на его шляпе вросли ему в голову, если так можно выразиться. Он повел полой длинного шитого золотом плаща, точно театральный царь эльфов крыльями, и даже выхватил из ножен шпагу и стал ею размахивать, как размахивал тростью. В свете последующих событий во всей этой избыточности можно было усмотреть что-то жутковатое и зловещее, что-то, как говорится, потустороннее. Но в ту минуту никто этому не придал значения, разве что кому-то пришло в голову, что он, наверное, пьян.

По дороге к сестре первым, кто попался ему на пути, был Леонард Крейн (во всем ярко-зеленом, с рожком и мечом, как и подобает Робин Гуду), так как стоял он ближе всех к леди, где и оставался несоразмерно большую часть вечера. Как выяснилось, катание на коньках было одним из его скрытых талантов, и теперь, когда ледовые потехи завершились, он, кажется, был не прочь продолжить тесное общение. Возбужденный Балмер в шутку сделал в его сторону выпад обнаженной шпагой по всем правилам фехтования и провозгласил довольно затасканную цитату из Шекспира о неком грызуне и некой венецианской монете[9].

Возможно, в тот миг Крейна тоже переполняли чувства, хоть внешне он и оставался спокоен, но, так или иначе, он молниеносно выхватил свой меч и искусно парировал удар. И тут, ко всеобщему изумлению, шпага Балмера как будто выпрыгнула из его руки, взлетела в воздух и со звоном упала на лед.

– Ну, знаете! – воскликнула леди, изображая возмущение. – Вы, оказывается, еще и фехтовать умеете!

Балмер поднял шпагу скорее в замешательстве, чем с недовольством, что только усилило впечатление, будто в ту минуту он был несколько не в себе, и резко повернулся к своему адвокату со словами:

– Насчет поместья поговорим после ужина. Однако я пропустил почти все катание, а лед вряд ли до завтрашнего вечера продержится. Встану завтра пораньше и сделаю пару кругов в одиночку.

– Ну, я вас своим присутствием так уж точно не побеспокою, – обычным уставшим голосом произнес Хорн Фишер. – Если и начинать день со льда, как это делают американцы, я предпочитаю его в кубиках. Но в декабре вставать рано утром – увольте! Кто рано встает, того простуда ждет!

– От простуды я не умру! – ответил Балмер и рассмеялся.

Сначала каток парами и по трое стали покидать приглашенные соседи, а затем засобирались на ночь и те, кто остановился в доме, таких среди участников ледового маскарада была добрая половина. Соседи, которых всегда приглашали в «Приоров парк» на подобные увеселения, либо уходили пешком, либо уезжали на автомобилях; юрист-археолог вернулся в Судебные Инны поздним поездом, чтобы заняться бумагой, которую попросил подготовить его клиент; почти все остальные гости так или иначе были на пути к своим кроватям. Хорн Фишер, будто намеренно лишая себя оправдания за отказ вставать рано утром, первым ушел в свою комнату, но каким бы сонным он ни казался, заснуть он не мог. Он взял со стола старую книгу по топографии этих мест, откуда Хэддоу почерпнул первые сведения об истинном происхождении названия поместья, и углубился в чтение, поскольку, будучи по натуре своей человеком смирным, но и немного не от мира сего, мог с одинаковым интересом читать книги на любые темы. Время от времени он делал заметки, если находил в ней что-то такое, что подтверждало его собственные выводы. Комната его находилась ближе остальных к окруженному рощей пруду, поэтому в ней было тише, чем во всем остальном доме, но до его слуха не доносилось никаких отголосков недавнего ледового праздника. Он внимательно изучил все тезисы, доказывающие происхождение названия фермы мистера Приора от дыры в стене, и окончательно отделался от романтических бредней насчет монахов и волшебных колодцев, когда вдруг осознал, что слышит тихий шум, тревожащий промерзшую тишину зимней ночи. Шум был не очень громкий – несколько тяжелых гулких ударов, как будто кто-то стучал в закрытую деревянную дверь, требуя, чтобы его впустили. Потом раздалось тихое поскрипывание или потрескивание, точно преграду либо открыли, либо она подалась под ударами. Мистер Фишер открыл дверь своей спальни и прислушался, но, поскольку с нижних этажей доносились оживленные разговоры и взрывы смеха, решил, что, если это стучат с улицы, стук обязательно кто-нибудь услышит, да и что дом останется без защиты, тоже можно не бояться. Он вернулся к окну и посмотрел на замерзший пруд и освещенную луной статую в окружении темнеющих деревьев. Снова прислушался. Но тишина уже снова царствовала над этим спокойным местом. Еще долго он напрягал слух, но не услышал ничего, кроме далекого гудка отправляющегося поезда. Потом, напомнив себе о том, как много непонятных звуков слышится тому, кто не может заснуть даже в самую обычную ночь, пожал плечами и устало побрел в постель.

Проснулся он внезапно. Рывком сел в постели – в ушах у него, точно раскат грома после удара молнии, стоял отголосок душераздирающего вопля. Какой-то миг он просидел неподвижно, а потом выпрыгнул из кровати, накинул свой маскарадный костюм, сшитый из мешков, который носил весь вчерашний день, и первым делом бросился к окну. Ставни на нем закрыты не были, но плотная штора задвинута так, что в комнате все еще царил полный мрак. Отодвинув штору и выглянув во двор, он увидел, что над окружавшим маленький пруд черным лесом уже брезжит серебристо-серый рассвет. Больше он не увидел ничего. Несмотря на то что разбудивший его звук совершенно точно шел оттуда, место это в лучах утреннего солнца казалось таким же неподвижным и пустым, как и при лунном свете. А потом длинные вялые пальцы, которыми он держался за подоконник, медленно сжались, словно в попытке унять дрожь, а внимательные голубые глаза расширились от ужаса. Может показаться, что подобное проявление чувств было преувеличенным и бессмысленным, если вспомнить, какими аргументами он успокоил себя прошлым вечером, но то был совсем другой звук. Причиной его могло быть что угодно, от ударов топором по дереву до откупоривания бутылок. Но в природе существовал лишь один-единственный источник того звука, который только что эхом прокатился по еще погруженному в сон темному дому. Это был голос человека, и, что еще хуже, Фишер узнал этот голос.