Живая вода - Крупин Владимир Николаевич - Страница 33

• Предыдущая
• 33/62
• Следующая

– Я не просил, – ответил Зотов.

– Такую чашу выпили.

– Мы, может, побольше выпьем, откуда ты знаешь? – ответил Зотов.

– Ты побольше и пьешь! – одернул Зотова Афоня, указывая на стадо пустых кружек на столе у молодых.

Кирпиков снова открыл дверь, и та же самая собака, которая только что рвалась на улицу и которую он только что выпустил, вбежала обратно.

– Не сдаемся, – кричал ему в спину Зюкин, – хоть мы и мелкие, а не сдаемся! Возили на лошадях, потом на машинах, уничтожали! Сейчас вагонами возят – не страшно!

Новолуние стояло над поселком. Но полной темноты не было. Обозначались крыши, деревья, столбы. Даже провода угадывались. Стоял какой-то моросящий свет. Если бы Кирпиков знал его название, он бы сказал: астральный.

Началась и медленно шла вторая бессонная ночь. Кирпиков вывел мерина. Взнуздал. Подвел к штабелю дров, завалился мерину на спину. Неизвестно только, что тот подумал, уже лет пятнадцать на него не садились. Сразу за поселком Кирпиков стал понужать, и мерин не вдруг, не сразу разошелся и побежал. Не галопом, уж куда, даже не собачьей рысью, а тем нестандартным бегом, который именуется треньком. Кирпиков хлестал по бокам, шее, потом бросил поводья, а мерин все бежал, все потряхивался, боясь остановиться, чтоб не упасть. Только в лесу Кирпиков услышал перехватистое дыхание мерина и перевел на шаг. Мерин споткнулся о корни, потом еще, и Кирпиков повел его в поводу.

Лес был беспорядочен и жесток в этом месте. Никто не озаботился вырубить какие-то деревья, чтоб за их счет дать волю остальным, и росли все, выживая друг друга, и если бы сейчас решить их проредить, то было уже поздно – и корни и стволы переплелись и зависели друг от друга. Но, может быть, это было лучше: внизу было болото – и какой-никакой лес, а это болото держал.

Они шли долго и оба устали. Остановились. Кирпиков захлестнул повод уздечки за дерево, сам привалился к другому и закрыл глаза. Мерин вначале громко дышал, потом затих, будто его и не было. И слышался только шум вверху, как будто что-то все время приближалось. Спиной Кирпиков чувствовал, как ветер сгибает дерево, дерево сопротивляется, но ветер снова сгибает его. И снова что-то приближается, будто без конца подъезжает большая машина. И вдруг – откуда взялась – крикнула птица. Испуганный хриплый звук. Кирпиков вздрогнул и встал. И, уже отвязав повод и пошагав, усмехнулся: „Страшно? Значит, жить хочешь? Что ж ты раззванивал, что изжился?“

У дерева, которое качалось и покачивало его, ему показалось, что он давно сидит тут и знает течение времен года и их вечность, что он чувствует погоду, не угадывает по приметам, а чувствует, то есть все ближе подходит к природе, перед тем как перейти в нее. Например, завтра будет последний в эту осень солнечный день. Если бы он знал, что человек – часть природы, он бы не согласился, хотя прожил именно по законам природы – от рождения, через расцвет, к старению.

Он подумал еще, что что-то исчезло, и понял: не слышно поездов. И если сейчас все идти на север, то их не будет слышно до самого океана. Какая-то мысль, важная для него, все ускользала, ему все хотелось связать концы, но все ползло под руками и некуда было ткнуть иголкой. „Да, да, – подумал он, – вот это – я бил мерина, я торопился. Мне надо было торопиться, но свое надо всегда кому-то во вред. Но нельзя же жить, чтоб ничего не надо…“

Явилась в поселок Маша такой невестой, такой разодетой, что собаки только молча переглядывались. Она прошагала вдоль новеньких коттеджей, влетела в особняк Кирпиковых, схватила их в охапку и закружила.

– Прошу хвалить! – кричала Маша. – Первое место!

Родители ее как уехали за границу, так и работали там по договору, а вот и она съездила, да не так просто, а на всемирный конкурс ума и красоты, и заняла первое место.

Когда она досыта набегалась по саду, когда переоделась и пошвыряла в передний угол под иконы привезенные наряды и сели пить чай, стала рассказывать…

– Вручение наград вы видели по телевизору?

– Да, – ответили старики.

– Я чувствовала. И косточку куриную в кармане пощупала. Но вам же не показывали этапы борьбы. Я же чуть не вылетела. Там стали измерять размеры – плеч, груди, бедер, ну и для этого надо раздеться совсем. Другие хоть бы что, а я думаю, на фиг такой график. Мне говорят: иначе нельзя, надо, ну, говорю, нет, посылайте других. И – не стала. Думаю, да чтоб ко мне с рулеткой полезли!

– Правильно, – сказали старики.

– И отодвинули на последнее место. Так и объявили: Мария такая-то, оттуда-то, не поддавшаяся общему измерению. А вырвалась вперед на конкурсе предполагаемого ублажения мужа, в скобках любовника.

– Господи, – сказала Варвара.

– Вот тебе и Господи, – засмеялась Маша. – Тебя, бабушка, вспомнила, ты-то, думаю, как-то сумела. Начали, гляжу. Думала, срежусь: другие и кофе в постель, и газету, и освежающие ванны, ой, думаю, да когда простой русской женщине этим заниматься? Вызывают. Спрашивают: предполагаемые ублажения мужа. Про скобки не сказали. Ладно. Говорю: а лишь бы был жив-здоров. Долго совещались, дополнительный вопрос: „Что такое: лишь бы?“ Ну, отвечаю, если я полюблю, так остальное и так ясно. Ну, а совсем заняла первое место, – повернулась Маша, обнимая Кирпикова за худые плечи, – на конкурсе ума. То есть, значит, вопрос такой: что самое главное в нашей жизни? Чего только они не присобирывали, в основном нажимали на условия, чтоб и обеспеченность, и безопасность, и свобода, и то и се, а я достала, дедушка, твою фотографию, вспомнила твои слова и вышла вперед.

– Слушай его, научит, – иронически заметила Варвара.

– Научил! Вот вам, говорю, и выложила как выпечатала, все тут вам главное: и свобода, и обеспеченность, и безопасность…

– Что ты сказала-то? Что главное-то? – спросила Варвара.

– Разве тебе дедушка не говорил? – удивилась Маша. – Что же ты, дедушка, секретничаешь? Да! – спохватилась вдруг Маша, даже подпрыгнула. – А награда-то!

Наградой был чайный сервиз удивительной красоты. Легкие расписные чашки осветили изнутри сервант. А одну чашку, самую красивую, Маша взяла и бесшабашно хлопнула об пол. Собрала осколки и позвала дедушку делать новые секретики.

– Дедушка, – спросила она по дороге, – а помнишь, ты мне про тучи рассказывал? Как они схлестнулись не на жизнь, а на смерть, помнишь? Я думала, сказка.

Кирпиков стал улаживать коня. Лесник Одегов вышел на крыльцо.

– Кто?

– На постой-то пустишь ли?

– За постой деньги платят.

– А у меня натурой.

– Я как знал, – обрадовался Одегов, – ужинать не садимся.

Лесничий щурился на этикетку, надел очки.

– Французский коньяк! – сказал он. – Здесь? Оригинально.

Кирпиков тянул к огню вовсе не замерзшие руки, совался помочь. Сели. Одегов все говорил:

– Думали, поедим да спать, а тут на-ка. Еще и выпьем. И не грех. Верно, Николаич? Такое лето скачали.

– Не грех, не грех.

Выпили за прошедшее лето, за потушенные пожары. Сколько подросту погибло, сколько гектаров уже проделанных рубок ухода и санитарных смахнуло. Лет на пять… Какой! Считать с подсадкой, на десять отдернуло.

– Главное, конец моим питомникам, – уже с привычной грустью сказал лесничий. – Уж так жалко – снизу подъело, думал, ничего; хожу, нет, желтеют. Вот тебе, Пашка, и резонансная ель. Вот тебе, Александр Иваныч, и карандашный кедр и карельская береза. А ведь такие породы на такой широте. – Он улыбнулся вдруг. – Это природа сердится. Легко ли – все нам. А ей?

– Это безобразие и невнимательность, – сказал Кирпиков.

– Вредительство, – заключил Одегов. Он разочарованно крутил в руках бутылку. – Саш, ты ее оставь. Или заберешь? А то масло в ней буду держать. – Он полез на печь и стал укладываться. – Попили, поели, – бормотал он, – пойти бы кого найти. Сейчас бы бабу – и полный порядок. Чего еще надо крещеному человеку?

• Предыдущая
• 33/62
• Следующая