Живая вода - Крупин Владимир Николаевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/62
• Следующая

– Александра Григорьевна! Вам, Анне Григорьевне, маме нужен в доме мужчина. Вроде меня. Не вроде, а я. Носить картошку, передвигать мебель…

– У нас ее нет.

– Наживем!

Но что-то все-таки погрустнело вдруг в нашей встрече. Саша мучительно посмотрела на меня:

– Завтра позвоните?

– И послезавтра тоже. А лучше завтра позвоню, а послезавтра приеду урок проводить. Хорошо?

– Вы детям понравились. Я же говорила, в школе у нас нет мужчин.

"Итак, чего я добился? – анализировал я свой приезд, сидя в вагоне. – Поцеловал? Поцеловал, – думал я уныло. – И что? Поцеловал, а дальше? То есть я не смог вызвать в ней ответного чувства… Все! Наездился, насватался, хватит! Забыть и… что и?"

Приплелся утром на работу. Набрал номер ее телефона. Никого. Как никого? Она же сказала, что мать пенсионерка, а сестра надомница, то есть кто-то же должен быть дома. Значит, велела им не брать трубку, когда междугородный звонок. Набрал еще раз. Молчание. То есть не молчание, а в пустоту уходящий мой крик. За эти сутки я все время ощупывал крестик и потягивал себя за шнурок. Какое-то новое состояние я ощущал, но не мог понять, в чем оно. Я набрал номер школы. И там не отвечают.

И еще много раз я набирал номера телефонов и дома, и школы, звонки у них, наверное, обезголосели. После обеда ответили и там и там. Дома сказали, что Саша в школе (я не посмел спросить, а они-то где были?), а в школе сказали, что она ушла. Я выждал, позвонил домой. Еще не пришла. Еще позвонил. Нет, не пришла. Да, пожалуйста, звоните.

Охранник выгнал меня с работы, опечатывали. Все-таки у нас было что охранять – техника. Плюс наши труды во славу демократической идеологии.

Приплелся домой. Ходил искал пятый угол. Приказывал себе не звонить. Приказал даже включить телевизор. В нем чего-то мельтешило.

Нет, надо позвонить. Вдруг с нею что случилось? Я позвонил.

– Саша! – враз сказали мы.

– Саша, что ты делаешь со мною! – заговорил я горько. – Ты представляешь мой сегодняшний день, вообще всю мою последнюю жизнь? Я что, шучу, что ли, что люблю тебя?

– Саша, – отвечала она, – не надо так.

– А как надо? У тебя кто-то есть? Скажи, не умру, то есть умру, но все равно скажи.

– Не в этом дело.

– Именно в этом. Если никого нет, то я-то есть, я-то вот он. Стою, целую твой крестик.

Слышно было, она вздохнула.

– Когда будете у нас, приходите к моим детям… – начала она.

– У нас будут свои, – закричал я. – Свои! И все Сашки и Сашки. И Гришки, и Машки, и Наташки. – Я перечислял имена детей Пушкина. Думаю, она отлично поняла. Засмеялась все-таки. Но как-то невесело, просто вежливо.

– Мы с вами будем дружить, – начала она, я резко перебил:

– Дружба, Александра Григорьевна, мужчины с женщиной невозможна. Не путайте с сотрудничеством. В одном окопе можно сидеть и на одной баррикаде быть, но! Дружба, например, моя с женщиной унижала бы и меня, и женщину. Почему? Женщину надо любить! Что я и делаю. А женщина не имеет права оскорблять мужчину тем, что не видит в нем мужчину, а видит в нем, видите ли, друга! Еще начнем выяснять, у кого какие созвездия да когда кто родился… – Я притормозил и перевел дыхание. Сердце в самом деле билось сильнее обычного.

– Созвездия это такая глупость, – сказала она. – Я и детям говорила, что все эти гороскопы – это такая чушь. А еще детям, – она снова уводила меня от основной темы, – очень понравилось происхождение слова "чушь". Знаете?

– Господи Боже мой! Ну не знаю, ну и что? Саша!

– Оказывается, – ровным, педагогическим голосом объяснила Саша, – что это от слова "чужь" – чужой, не наш. То есть чушь – это чужь.

– Я стал гораздо умнее, спасибо. Хотя ум не есть сумма знаний. Это, кстати, моя тема. Знания плюс знания равны бессмыслице. Чем больше знаем, тем больше не знаем.

– Но про чушь детям было интересно узнать.

– Завтра твоим детям интересно будет узнать, что я люблю их любимую учительницу.

– Вы собираетесь завтра приехать?

– Обязательно! Я могу спать только в поездах. Становись проводницей, будем жить в непрерывном времени и пространстве. Измерять жизнь километрами. Я хочу тебя так поцеловать, чтоб за один поцелуй сто километров за окном пронеслось.

– Вы разоритесь.

Я не понял.

– Почему? Сто километров, потом еще сто держу тебя в объятиях, луна за нами носится туда-сюда от столицы к столице, звезды крутятся вокруг Полярной звезды, а мы… Саша!

– Разоритесь в том смысле, что давно разговариваем.

– Конечно, лучше на эти деньги мороженое покупать, цветы, билеты в капеллу.

– Дети ваше мороженое вспоминали.

– Завтра им скажите, что будет продолжение.

– Завтра пятница, нельзя. Постный день. Ой, меня зовут.

– Целую тебя! – закричал я. – Целую, целую всю! Стискиваю так, чтоб только не до смерти.

Она как-то судорожно вздохнула, такое даже было ощущение, что всхлипнула. А может, усмехнулась. Мы простились. Я ждал, пока она положит трубку. В трубке было молчание, но не было частых гудков отбоя. Значит, и она не клала трубку. Я тихо сказал:

– Саша.

Она так же тихо откликнулась:

– Да, Саша.

– Я приеду?

– Да, Саша.

– Все-все! – воскликнул я. – Еду! Ни о чем больше не говорим, кладем трубки по команде: раз, два… три! – И не положил трубку, и она не положила. И оба засмеялись. – Скажи маме или Анюте, чтоб они разорвали разговор, выдернули бы штепсель. Сашечка, я еду! Бегу за билетом! Что вам привезти?

– Привези солнышко. У нас оно такая редкость.

– Привезу. Саша! Раз, два… три!

Мы положили трубки.

Утром в Питере я устроился в гостинице. Вышел на улицу, поглядел на восток – пасмурно. А вчера какой был закат? Не помнил совершенно. Город задавил восприятие природы. Дождь – надо зонтик, снег – надо шарф, смотришь больше под ноги, куда ступить. Чудовищны московские мостовые зимой: вверху минус двадцать, пар изо рта, под ногами – грязная жидкая снеговая каша. Обувь влажная, ноги сырые. В Питере под ногами вроде твердо, зато в воздухе сырость. Немного стало на небе прочищаться. Я, увидя кресты незнакомого храма, перекрестился даже, прося солнышко.

Позвонил. В школе сказали, что сегодня у нее уроков нет. То есть только продленка. Позвонил домой. Московские телефоны-автоматы были менее прожорливы. С третьего раза соединило. Она.

– Это вы дозваниваетесь?

– Я! Я в двух шагах от вас!.. Можно?

Она помолчала.

– Тогда, Саша, знаешь что, я сегодня хоть какой-то угол имею, у меня номер в гостинице. Можно же зайти, какой тут криминал?

– Никакого.

– Ну, извините, я не так выразился, ой, прости, что-то и я на "вы". Саша, мне надо тебя видеть.

– А… вы приходите сюда. – Она спокойно объяснила, как их найти.

Надежда моя на то, что мы увидимся наедине, растаяла. Что ж, надо и тому радоваться, что в дом зовут.

Я поднялся по старым ступеням измученного долгой жизнью подъезда, позвонил. Молчание. То есть какое-то гудение слышалось, но откуда? Никто не открывал. Еще позвонил. То же самое. Я вышел из подъезда, обошел дом вокруг. Здесь она ступала в любом месте. Вот похожу тут немного, повыветриваю из себя дурь петербургскую да наплюю на все эти столицы, уеду в Сибирь – прости, Эдуард, – там женюсь на Дуньке с трудоднями, такую ли себе зазнобушку из снегов извлеку, пойдут у нас дети, и некогда мне будет тосковать по Александре. Ведь ясно же, что таким образом мне дают отлуп: сказала адрес и не открыла. Уйду! Я пошел к остановке. Нет, по крайней мере, пойду и все оставлю у дверей, не тащить же в Москву шампанское. Я еще и кагор на всякий случай купил. Торт какой-то. Я в них ничего никогда не понимал, вроде как полагается.

Как же все было горько! Почему ж ты сразу-то меня не отставила? Почему же сидела рядом в капелле, по городу шла? Почему ж по телефону про чушь говорила? Чужь я в ее жизни, чужой. Такой красотой своею, таким умом разве она поделится с кем? Да она одинокая гордая роза. Нет, не роза она и не гордая, а в монашки она уйдет. Точно! И слава Богу!

• Предыдущая
• 46/62
• Следующая