Жестокое милосердие - Ла Фиверс Робин - Страница 18

• Предыдущая
• 18/89
• Следующая

— А вдруг ты скоро окажешься рядом со мной при дворе?

Она заверяет:

— Буду день и ночь об этом молиться.

Мне на глаза попадается листок, который Аннит запечатывала.

— От Сибеллы по-прежнему нет известий?

— Никаких. — И ее лицо вдруг озаряется: — Быть может, ты что-нибудь услышишь о ней при дворе!

Я обещаю:

— Если доведется — сразу дам знать!

Мы вновь обнимаемся, и я мчусь вниз.

Держа в руках узелок с немногочисленными пожитками, я тороплюсь к берегу, где меня ждет Дюваль. Его коричневый плащ вьется на свежем ветру и хлещет по сапогам. Наше совместное предприятие нравится ему ничуть не больше, чем мне. Ну что же — сам виноват!

Когда влезаю в лодку, он поддерживает меня под локоток. Тут священная решимость, которая должна была послужить мне броней, испаряется в мгновение ока. Я отстраняюсь так резко, что мы оба едва не валимся в воду.

— Не глупи! — рычит он.

Но я уже в лодке. Счастливо избавившись от его ненавистного прикосновения, чувствую себя победителем в этой маленькой схватке.

Усаживаюсь на одну из банок и смотрю на солнечные блики, играющие в синих волнах. Интересно, он плавать умеет? Что с ним будет, если я наберусь отваги это проверить?

— Все это, милочка, совершается не по моей воле, — говорит он. — Так что можешь оставить дурной нрав для своей настоятельницы!

— Уж прямо так и не по вашей, — парирую я. — Не приди вам в голову осуждать деяния монастыря, я бы тут сейчас не сидела!

Это далеко не вся правда, ведь как раз перед тем, как Дюваль ворвался в кабинет, матушка замышляла устроить нам с ним новую встречу. Вот только знать об этом ему вовсе не обязательно.

Некоторое время он молчит, и я слышу лишь говор волн да плеск весел. Он гребет, и я волей-неволей разглядываю его — мужчину, в руках которого временно пребывает моя судьба. У него глаза цвета пасмурного зимнего неба. На подбородке жесткая щетина, которая еще больше подчеркивает твердые очертания рта. Неизвестно почему в голове моей звучит слово «любовница», и я содрогаюсь. Дурные предчувствия снедают меня… Я вынуждена напомнить себе, что он, конечно, не Гвилло. Он совершенно другой. По сути — прямая противоположность мерзкому свиноводу.

Дюваль первым нарушает молчание, и я записываю себе еще одну крошечную победу.

— Мартел говорил что-нибудь перед смертью? Ну там, может быть, исповедовался?

— Исповедовался? — Я подпускаю в голос нотку презрения. — Мой господин, мы не исповедницы, а прислужницы Смерти.

Он передергивает плечами, то ли раздраженно, то ли в смущении.

— Я на ваши таинства не посягаю. Как бы то ни было, не произнес ли Мартел каких-нибудь слов, когда заглянул тебе в глаза и увидел в них свою судьбу?

Последние слова Мартела были посвящены его похотливым намерениям, так что из меня их пришлось бы тащить раскаленными щипцами. И я отвечаю:

— Ничего важного или хотя бы любопытного он не сказал.

— А ты точно уверена? Может, тебе что-то показалось безделицей, но будет вполне осмысленно для меня. Что именно он сказал?

Проклятье! До чего же этот парень настойчив! Или просто боится, не назвал ли изменник его имени? Если так, я и не подумаю его утешать, произнеся «да» или «нет».

— Он лишь сказал, что собирался кое с кем встретиться… А вот вы, ваша милость, каким образом так кстати там оказались? — спрашиваю самым ласковым тоном.

У него на скулах катаются желваки.

— Мне показалось, или ты действительно меня в чем-то подозреваешь?

Я неопределенно пожимаю плечами.

Он бросает весла и наклоняется вперед, так что наши лица снова сближаются.

— Я служил своей стране столько раз и такими способами, каких тебе и не вообразить, и я продолжаю служить ей! Вот в этом сомневаться не смей!

Каждое его слово — как лезвие, и от всех моих сомнений остаются одни клочки. Кажется, в его голосе звенит сама правда. И все же… Изменник подобного уровня, несомненно, оказался бы на диво искусным лжецом.

Продолжая сердито смотреть на меня, Дюваль стягивает с плеч плащ. На миг я снова близка к панике — что у него на уме?! — но он опять садится на весла, а плащ сует мне, бросив при этом:

— Постарайся не намочить!

Без всякой задней мысли принимаю у него плащ. Шерстяная ткань плотна и красива, что называется — роскошная вещь. Заметив блеск, глажу пальцами серебряный дубовый листок. В старинных родах Бретани принято посвящать по крайней мере одного сына небесному покровителю воинов и сражений. Я вспоминаю громадные шпалеры на стенах покоев сестры Эонетты. Сестры Мортейна шелковой нитью запечатлели на них родовые древа всех знатных семейств Бретани, тянущиеся в бездну столетий. Что-то я не припоминаю, чтобы там фигурировала фамилия Дюваль. Это вообще его родовое имя? Или название имения? Я впервые задумываюсь, кто же он на самом деле такой. Фаворит герцогини, объект подозрений аббатисы и канцлера — а еще?

Он гребет, и я вижу, как под тонким бархатом камзола работают сильные мышцы. С каждым ударом весел на руках вздуваются и опадают бугры, и я понимаю: при всей моей монастырской выучке этот человек легко одолеет меня один на один.

Думать об этом тошно, и я устремляю взгляд в море. Кажется, судьба проложила мне путь в приготовленный лично для меня уголок преисподней…

Старый моряк поджидает нас на берегу, чтобы помочь вытащить лодку. Дюваль выпрыгивает на сушу и протягивает мне руку. Я опасливо гляжу на нее.

Он язвительно выгибает бровь:

— Отдавай плащ.

Я не глядя сую ему плащ, потом выбираюсь из лодки, не обращая внимания на то, что край платья попадает в воду. Дюваль накидывает плащ и шагает к конюшне.

— У меня только одна лошадь, я ведь не рассчитывал, что возвращаться буду со спутницей. Ты как предпочитаешь ездить, спереди или сзади?

Ни то ни другое для меня неприемлемо.

— Монастырь тоже держит здесь лошадей, которыми мы пользуемся во время служений, — сообщаю ему. — Я возьму одну из них.

— Ну и отлично. Быстрей доберемся.

Я поворачиваюсь к старику:

— Ты мне Ночную Песенку не оседлаешь?

Мы с настоятельницей этого не оговаривали, но, уж верно, она не ждет, что я поеду в Геранд, прижавшись к Дювалю. А если и ждет… ее всяко тут нет, чтобы ловить меня на слове.

Моряк кивает и уходит за лошадью. Чувствую изучающий взгляд Дюваля; от него на меня мало не нападает чесотка. Через некоторое время мой спутник качает головой, словно до сих пор не веря, до чего глупо попался.

— Меня же засмеют, — вырывается у него.

Я пожимаю плечами, глядя в сторону конюшни. Скорей бы старик вывел лошадей!

— Помните пословицу, мой господин: если уж сапог ладно сидит на ноге…

Он фыркает:

— Про меня можно говорить что угодно, но чтобы мне вскружила голову такая, как ты…

На мое счастье, в это время появляется старый моряк с нашими лошадьми, и мы оставляем перепалку — надо готовиться к путешествию.

Дюваль продолжает за мной наблюдать. Под его придирчивым взглядом мои пальцы утрачивают ловкость, и я дольше обычного привязываю к седлу свой вьючок. Потом подвожу кобылу к специальной колоде и с помощью старика, который держит мне стремя,[3] забираюсь в седло.

Дюваль давно уже сидит верхом:

— Ну? Готова ты наконец?

Он даже не пытается скрыть раздражение.

— Да, мой господин.

Я не успеваю договорить — он стегает своего коня поводом, и тот срывается с места.

Зло глядя ему в спину, я запускаю пальцы в поясной кошель, достаю щепоть соли и бросаю ее наземь в качестве приношения святому Циссонию, небесному покровителю путешественников и перекрестков.

Лишь после этого я трогаю Ночную Песенку с места.

Дюваль придерживает скакуна, так что дальше мы едем рядом. Он спрашивает:

— Ты когда-нибудь уже была при дворе?

— Нет.

— Нет? И даже не расспрашиваешь, кого там сейчас можно застать? Ты настолько уверена, что там тебя никто не узнает? Если это случится, всем нашим планам сразу конец!

• Предыдущая
• 18/89
• Следующая