Жестокое милосердие - Ла Фиверс Робин - Страница 20

• Предыдущая
• 20/89
• Следующая

Я зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Думаю о незримой грани, что отделяет мертвых от живых. Пытаюсь зримо представить ее — тонкую, хрупкую, едва уловимую. Нарисовав ее в своем воображении, я принимаюсь искать отверстие, шовчик, разрыв — все, что угодно, лишь бы удалось проникнуть на ту сторону. Ага! Вот тут отстал уголок!.. Мысленно я тянусь к нему, осторожно хватаю и отвожу в сторону призрачную вуаль.

По ту сторону словно только того и ждут. На меня обрушивается громадная волна могильного холода. Это жмется ко мне душа, изголодавшаяся по жизненному теплу. Она наслаждается моим теплом, точно свинья грязью. Как она рада моему появлению!

Потом она меня узнает.

Она помнит, что это моя рука выселила ее из тела. Она бьется и корчится, силясь превозмочь хватку моей воли, но я держу крепко. Это ведь не какой-нибудь безвинный мертвец, достойный милости и уважения. Это мерзкий предатель, вполне заслуживший кару, предначертанную Мортейном.

Мысли и образы, полнящие душу, уже распадаются. Остались лишь клочки да обрывки, не складывающиеся в связные воспоминания. Я усиливаю нажим, приказывая расплывающейся сущности собраться воедино.

Кому ты служил?

В ответ — что-то вроде ледяного водоворота. Я вижу пурпур и золото французской короны, геральдические лилии, вышитые на ливрее слуги. Успех окрыляет меня, и я спрашиваю еще:

С кем ты должен был встретиться?

На миг возникает скопление кораблей… И видение рассыпается мозаикой цветных пятен — душа Мартела отчаянно сопротивляется. Она даже силится нападать. Однако ее власть над жизнью не идет ни в какое сравнение с той властью, которой я обладаю над смертью. Я отбрасываю от себя ледяной холод и опускаю между нами непроницаемый занавес.

Я открываю глаза. Меня бьет озноб. До того замерзла, что даже не чувствую солнечного тепла. Дюваль подхватывает меня под локти и помогает встать:

— Как ты?

На лице у него забота. Хочется ответить, что я в полном порядке, но это удается не сразу — зубы слишком стучат, никак не могу их унять.

Он сдергивает с плеч толстый шерстяной плащ и закутывает меня. Пушистая ткань еще хранит жар его тела. Я прикрываю глаза и просто наслаждаюсь теплом.

— Видела бы ты себя, — негромко говорит Дюваль. — Бледная, точно сама смерть!

Он поправляет на мне плащ, крепко берет за руку — ох, до чего же горячие у него пальцы! — и ведет к прогалине, на солнечный свет. Меня все еще трясет. Дюваль принимается растирать мои плечи, чтобы кровь веселей бежала по жилам.

Я еле дышу, в руках и ногах колют иголочки, словно я долго спала и отлежала разом все тело. Спохватившись, я отстраняюсь.

— Спасибо, я согрелась, — произношу чопорно.

Я стараюсь не встречаться с ним глазами, чтобы он не распознал моего смятения. Говорю себе, что этот человек давным-давно привык изображать галантного кавалера. И его забота обо мне ровным счетом ничего не значит. Он и о своем коне неплохо заботится. И вообще, все это рыцарское обхождение вполне может оказаться частью ловушки. Я поверю ему, решу, будто мне ничто не грозит, а он…

— Никогда бы не попросил тебя, знай я, как…

Я перебиваю:

— Со мной все в порядке.

Он вглядывается в мое лицо, стараясь понять, правду ли я говорю. Я пытаюсь вернуть его внимание к предмету нашего расследования:

— Он почти ничего не сказал.

Дюваль в недоумении переспрашивает:

— Ты о чем?..

Я едва не прыскаю. До чего же легко тревога о моем самочувствии заставила его начисто позабыть, чем мы тут вообще занимались!

— Мартел рассказал мне очень немногое.

— Немногое — все же лучше, чем ничего, — припоминая, кивает Дюваль. — Продолжай!

После встречи с душой в мыслях у меня полный разброд. Пытаюсь сообразить, о чем можно рассказывать, а что лучше оставить при себе. Я выгадываю время, стаскивая с плеч его плащ.

— Обрывки, — говорю я. — Разрозненные куски. Ничего связанного общим смыслом… — Стараюсь собрать все части мозаики, какие сумею: может, хоть так я обрету какое-то преимущество, имея дело с этим мужчиной. Однако слова матушки настоятельницы насчет всемерной правдивости звенят у меня в ушах, и я говорю: — Видела флотилию кораблей…

— Кораблей! Описать можешь?

Я рассказываю о них подробно, насколько это возможно.

— Проклятье! — вырывается у него, и он принимается расхаживать туда-сюда по поляне. — Французский флот!

Я понимаю: происходит именно то, чего страшились аббатиса и канцлер Крунар. Мартел подыскивал порт, где могли бы высадиться французы.

— Дальше ехать можешь? — спрашивает Дюваль. — Кажется, нам нужно спешить.

Я молча поворачиваюсь и иду к своей лошади.

Мы въезжаем в Кемпер вскоре после наступления темноты. На последнем отрезке пути нам озаряют дорогу костры на полях: это местные пахари празднуют день святого Мартина.[4] Въехав в город, Дюваль сразу направляется в маленькую гостиницу, владелец которой встречает нас как почетных и долгожданных гостей. Он буквально не знает, куда нас посадить. Но вот наконец перед нами плошки с тушеной крольчатиной и кружки горячего вина со специями, а заботливый хозяин возвращается на кухню. Проголодавшись в дороге, мы молча едим. Надо сказать, что после вызывания души Мартела Дюваль все больше помалкивает, но я прямо-таки вижу, как в его голове вращаются жернова. Они обтачивают каждую крупицу услышанного до тех пор, пока она не уложится в только ему одному известный узор.

Молчание меня вовсе не тяготит. Проведя в седле целый день, я зверски устала — какие тут разговоры!

Но вот с ужином покончено. Возвращается хозяин и по узкой лесенке ведет нас наверх, где приготовлены комнаты. Их разделяет лишь стенка, но двери в ней я, по счастью, не обнаруживаю. Это слегка успокаивает меня, но я все равно долго ворочаюсь в постели, не в силах заснуть. Очень уж явственно ощущаю Дюваля по ту сторону стенки. Пламя его души горит сильно и ровно. Как оно не похоже на жизненные светочи сестер, рядом с которыми я три года спала в монастыре!

На другой день мы пускаемся в путь еще до рассвета. Выбравшись из города, до самого полудня не делаем остановок. Если я что-нибудь понимаю, Дюваль готов ехать и дальше, но лошадям требуется передохнуть.

Мне тоже, вообще-то. Но я нипочем не желаю в этом сознаться.

Пока он занимается лошадьми, я разминаю ноги и затекшую спину. Напоив лошадей, Дюваль пускает их пастись, после чего роется в своей седельной сумке и извлекает небольшой сверток. Сунув его под мышку, идет прямо ко мне.

Я стою посередине поляны, греюсь на солнышке. С неудовольствием осознаю, что буквально впитываю каждое движение Дюваля. Вот он отбрасывает за плечо плащ, вот стаскивает потертые кожаные перчатки… До чего я дошла! — меня завораживают его руки. Я немедленно вспоминаю их прикосновение, их живое тепло… Делаю над собой усилие и отвожу взгляд.

Дюваль и не подозревает о том, какие чувства обуревают меня. Он разворачивает ткань и берет треугольный ломоть твердого сыра. Разламывает его пополам и протягивает мне кусок:

— На, поешь.

Я невнятно благодарю и беру угощение. Теперь я вроде как завишу от него, вот еще не хватало! Сперва меня кормил отец, потом собирался кормить Гвилло, а теперь еще он! Всколыхнувшееся детское упрямство велит запустить в него этим сыром и ни в коем случае не брать его в рот… но я давно уже не дитя. На мне долг перед моим монастырем, моим святым покровителем, моей герцогиней. Я жую и клянусь себе, что в следующей гостинице сама расплачусь за еду.

На поляне тихо, только журчит ручей, из которого напились лошади. Молчание кажется мне неловким, но о чем мне говорить с Дювалем? О каких-нибудь пустяках? Вот еще глупость… Интересно, а он чувствует нечто подобное?

Я кошусь на него и с негодованием обнаруживаю, что он наблюдает за мной.

Мы одновременно отводим глаза, но, даже не глядя, я каждым своим органом ощущаю его близость. Чувствую едва уловимое тепло его тела. Обоняю запах кожи и мыла, которым он пользовался утром в гостинице. Это неотвязное присутствие просто бесит меня. Ау, где вы, все мои обиды на этого человека? Где вы, подозрения? Куда пропал гнев?

• Предыдущая
• 20/89
• Следующая