Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри (сборник) - Лондон Джек - Страница 61
- Предыдущая
- 61/112
- Следующая
Усевшись на краю миски, этот крохотный выходец из темного мира на солнечный свет, покачиванием своего оранжево-красного хохолка, быстрым расширением бусинок зрачков и резким повелительным окриком заставлял Майкла уступать и позволять ему распоряжаться лучшими кусками. Кокки знал, как держать себя с Майклом, – о, он очень хорошо это знал! Непреклонный в выражении своего желания, он умел льстить и ластиться, как первая женщина, изгнанная из рая, или как последняя в нашем поколении. Когда Кокки, покачиваясь на одной ножке, другой теребил шерсть Майкла у шеи и, прильнув к его уху, нежно ласкался к нему, колючая шерсть Майкла ложилась мягкими волнами, и он с глупо блаженным видом готов был исполнить любое желание или каприз Кокки.
Дружбе Кокки и Майкла способствовало то обстоятельство, что А Мой очень скоро отказался от своей птицы. Он за восемнадцать шиллингов купил ее у матросов в Сиднее и битый час торговался из-за нее. Но, увидев в один прекрасный день Кокки, сидевшего на согнутых пальцах левой руки Квэка, почувствовал столь внезапное отвращение к Кокки, что даже восемнадцать шиллингов за обладание птицей потеряли для него всякую цену.
– – – – – Итак, этот смелый комочек оперенной плоти с сильным сердцем, называемый людьми Кокки, рожденный в девственных лесах острова Санто на Новых Гебридах, пойманный двуногим чернокожим людоедом и проданный за шесть пачек табаку и кремневый топор шотландскому купцу, умершему вскоре от лихорадки, затем передавался с рук на руки, сначала за четыре шиллинга торговцу птицами, потом за черепаховый гребень, вырезанный английским кочегаром по старинному испанскому образцу, проигран был в покер кочегарами на баке, обменен на подержанный аккордеон, стоивший по крайней мере двадцать шиллингов, и, наконец, продан за восемнадцать шиллингов старому китайцу. Кокки, столь же смертный или бессмертный, как всякое живое существо на нашей планете, перешел от судового кока А Моя, – сорок лет назад зарезавшего в Макао за измену свою молодую жену и бежавшего на море, – Квэку, прокаженному папуасу, рабу Дэга Доутри, который сам, в свою очередь, был слугой и должен был почтительно поддакивать другим, платившим ему людям: «да, сэр», «нет, сэр» и «благодарю вас, сэр».
Майкл нашел себе еще одного друга, хотя Кокки в этой дружбе не участвовал. Это был Скрэпс, косолапый ньюфаундлендский щенок, не имевший другого хозяина, кроме самой шхуны «Мэри Тернер», потому что никто – от носа до кормы – не заявлял на него прав и никто не признавался в доставке его на борт. Итак, его назвали Скрэпсом и, не принадлежа никому, он принадлежал всем. Джексон обещал снести А Мою голову, если тот будет плохо кормить щенка, а Сигурд Хальверсен на баке задал здоровую трепку Генрику Иертстену, когда последний пинком убрал с дороги путавшегося в ногах Скрэпса. Больше того. Когда громадный, жирный Симон Нишиканта, постоянно малевавший нежные, пошловатые дамские акварели, запустил складным стулом в неловко толкнувшего мольберт Скрэпса, огромная рука Гримшоу так тяжело опустилась на его плечо, что он завертелся на месте и чуть не сел на палубу, а плечо еще долго болело и было разукрашено синяками.
Майкл, уже взрослый, оставался веселым и добродушным и целыми днями занимался нескончаемой возней со Скрэпсом. В его крепком теле жил настолько сильный инстинкт игры, что он, играя, доводил Скрэпса до полного изнеможения… Тот валился на палубу и, тяжело дыша и ловя ртом воздух, лишь слабо отбивался передними лапами от настойчивых атак Майкла. Все же Скрэпс был большим задирой и постоянно взбирался на Майкла, так же мало заботясь о тяжести своих лап и всего своего тела, как слоненок, топчущий луг, покрытый маргаритками. Отдышавшись, Скрэпс снова был готов на любую шалость, и возня начиналась сначала. Эти игры являлись для Майкла великолепной гимнастикой и, укрепляя его физически, развивали в нем одновременно и смекалку.
Так шло плавание на «Корабле глупцов». Майкл играл со Скрэпсом, уважал Кокки, обожал баталера и пел с ним, а Кокки то командовал Майклом, то ласкался к нему. Доутри выпивал ежедневно свои шесть кварт пива, аккуратно получал жалованье и считал Чарльза Стоу Гринлифа самым умным человеком на борту. Квэк служил своему господину и любил его, а кожа на лбу его все темнела и утолщалась по мере развития страшной болезни. А Мой избегал папуаса, как чумы, постоянно полоскался и еженедельно кипятил свои одеяла. Капитан Доун правил судном и беспокоился о своем доме в Сан-Франциско. Гримшоу, положив свои огромные, похожие на окорока, руки на колени, издевался над ростовщиком, предлагая ему внести в предприятие ту же сумму, которую он внес из своих доходов по продаже пшеницы. Симон Нишиканта вытирал свою шею грязным шелковым платком и малевал бесконечные акварели; штурман терпеливо выкрадывал при помощи подобранного ключа пометки и записи капитана, а Бывший моряк услаждал себя шотландскими смесями, курил душистые гаванские сигары – на доллар три штуки – и вечно бормотал что-то о палящей жаре на баркасе, о безвестных берегах и о сокровище, лежащем в песке на глубине семи футов.
Часть океана, которую исследовала в данный момент «Мэри Тернер», по мнению Доутри, была подобна всякой другой его части и ничем от нее не отличалась. Водное пространство нигде не прерывалось землей, корабль в центре и горизонт казались неподвижными и вечными, лишь магнитная стрелка указывала на ту точку, вокруг которой вращалась шхуна. Солнце вставало неизменно на востоке и садилось неизменно на западе, по законам, выработанным и проверенным отклонением, уклонением и склонением магнитной стрелки, а ночью звезды и созвездия совершали свой путь по небесному своду.
И именно теперь посылались на мачту вахтенные, которые дежурили от восхода солнца до наступления вечерних сумерек, когда «Мэри Тернер» ложилась в дрейф. Время шло, и Бывший моряк как будто начал чувствовать близость цели; тогда трое участников предприятия сами стали взбираться на мачту. Гримшоу довольствовался тем, что устраивался на грот-салинге[42], капитан Доун забирался выше и усаживался на выступе фок-мачты, упираясь расставленными ногами на фор-марс[43]. Симон Нишиканта отрывался от вечного малевания всевозможных оттенков неба и моря, достойных кисти пансионерки, и при помощи двух стройных, ухмыляющихся матросов, поднимавших его огромное тело по выбленкам[44] бизань-мачты, взбирался до салинга, где и оставался, взором, алчущим золота, осматривая в лучший из оставшихся у него в закладе бинокль освещенную солнцем морскую поверхность.
– Странно, очень странно, – бормотал Бывший моряк. – Это должно быть здесь. Тут не может быть ошибки. Я доверяю этому молоденькому помощнику абсолютно. Ему было только восемнадцать лет, но он управлял судном лучше, чем капитан. Разве он не сумел найти направление после восемнадцатидневного пребывания в баркасе? Компаса у нас не было, был только секстант, а вы знаете, как выглядит горизонт с маленького судна во время бури. Юноша умер, но направление, которое он нам оставил, было правильным, и я на следующий же день после того, как его тело было погребено в волнах океана, достиг намеченной цели.
42
Грот-салинг – деревянная или железная рама, помещаемая на верхней части мачты у верхнего колена составной мачты.
43
Фор-марс – площадка из досок в верхней части первой мачты.
44
Выбленки – тонкие деревянные веревки поперек канатов, поддерживающих мачту, идущие параллельно одна другой, а также и грузовой ватерлинии. Служат для всхода на марсель-салинги.
- Предыдущая
- 61/112
- Следующая
