Анук, mon amour... - Платова Виктория - Страница 62

• Предыдущая
• 62/90
• Следующая

– А что случилось со Стрижом, Линн?

Мои слова снова застают Линн врасплох – в который уже раз, они неудобны, как камешек в туфлях. И Линн морщится, как будто ей в туфель и вправду попал камешек.

– Кажется, ночь кончилась, – неожиданно говорит она.

Ночь действительно кончилась, вот черт, как же я не заметил этого?

…При свете дня второй этаж букинистического съеживается и как будто уменьшается в размерах. Теперь в нем нет ничего инфернального, хотя все так и осталось на своих местах: галерейки, сходящиеся к центру, и площадка с креслами и журнальным столиком.

Светящегося купола над головой тоже нет.

Его и быть не могло, это самый обыкновенный парижский дом, потолок идет ему куда больше. Люди с верхних этажей – люди без воображения – вполне могли бы жить и здесь, и ничто бы не поколебало их психику. Пробивающийся из всех щелей солнечный свет беспощаден, от ночного кошмара и следа не осталось. И только теперь я замечаю пыльный налет на книжных полках: пожалуй, Линн говорила правду – как хозяйка букинистического она не преуспела.

Жаль, что Эрве Нанту погиб. Уж он никогда бы не допустил пыли на полках. Совершенно машинально я пытаюсь найти взглядом брешь в разнокалиберных корешках, ту самую, которая едва не покалечила мне руку; пытаюсь найти – и не нахожу.

Я и не должен был ее найти.

И светящегося купола никогда не существовало. Существовала только смерть Эрве, если, конечно, Линн не солгала. Если эта ночь мне не солгала.

– Вы ведь думаете об Эрве? – спрашивает Линн.

– Да, – я вздрагиваю. – Я думаю об Эрве. Откуда вы знаете?

– Здесь нельзя думать ни о чем другом. Здесь все осталось так, как было при жизни Эрве. Здесь, на втором этаже. Я имею в виду книжные полки. А кофе кончился, – Линн хочется поскорее выпроводить меня, кто бы мог подумать!..

– Я не очень-то люблю кофе, – мне и самому хотелось бы убраться отсюда поскорее.

– Я провожу вас, Кристобаль…

– Спасибо за ночь, Линн, – вполне искренне говорю я.

– Не торопитесь благодарить, милый мой…

«Не торопитесь благодарить» звучит довольно угрожающе, но разбираться в хитросплетениях смыслов у меня нет никакого желания. Вряд ли теперь хоть что-то может удивить меня – меня, бессчетное количество раз спускавшегося по ступеням, успевшего побыть и Эрве, и Энрике, и ящерицей с картины, один лишь Стриж от меня ускользнул. Даже если сейчас на второй этаж букинистического снова опустится ночь – я нисколько не удивлюсь.

Но пейзаж вокруг меня неизменен: Линн и солнечный свет, Линн и книжные полки, Линн и лестница, Линн и розы вдали, у журнального столика.

Впрочем, Линн рядом со мной нет. Сейчас она гораздо ближе к розам в банках, чем ко мне.

– Кристобаль! – зовет меня Линн. – Идите сюда, Кристобаль!

Розы мертвы, вот почему Линн звала меня. Розы по-прежнему мертвы, удручающее зрелище.

Я не знаю, что смерть сделала с Эрве Нанту, но вряд ли она оказалась благосклоннее к несчастным цветам: все те же свернувшиеся стебли, те же высохшие головки, несколько часов назад я уже наблюдал за их кончиной, теперь Линн предлагает мне пережить тягостную процедуру снова.

– Вы видите, Кристобаль? – шепотом спрашивает у меня Линн. – Вы же помните, какими они были?

– Да.

– Они стояли здесь тридцать лет… И все тридцать лет казались только что срезанными… Вы верите мне, Кристобаль?

– Да.

Шутки времени, Линн, это всего лишь шутки времени. Время продолжает существовать здесь по одному ему понятным законам. Тридцать лет розы казались только что срезанными – но и мертвы они тридцать лет, меньше пыльному цветочному кладбищу не дашь. А то, что всплыл этот факт только сейчас, – всего лишь шутки времени, Линн.

Линн плачет. Или мне только кажется, что она плачет?

– Успокойтесь, – я впервые касаюсь руки Линн.

Мне и самому необходима изрядная доля самообладания: кладбищенская патетика не для меня, заброшенные склепы из цветов – тоже. Сходство со склепом усиливает спертый воздух, забивающийся в ноздри, – и рука Линн. Она холодна, как лед, она абсолютно неподвижна, ее слепок вполне мог бы украсить надгробие Эрве или Энрике, не имеет значения, оба имени начинаются и заканчиваются одинаково.

– Успокойтесь, пожалуйста…

– Все в порядке, Кристобаль. Все в порядке.

Я все еще держу Линн за руку. То ли мои слова возымели действие, то ли Линн сама сумела справиться с собой, но холода в пальцах больше нет. Напротив, никогда еще я не касался такой живой, такой горячей плоти. Невидимые токи бродят под кожей Линн; в этих токах, в этой коже заключены все самые откровенные признания, на которые человек способен только в юности. Я сам не решился бы на них никогда, я не произнес их ни разу за всю свою никчемную жизнь – может быть, поэтому она кажется мне такой никчемной?.. Шероховатости на коже – я ощущаю каждую из них в отдельности, длинные узкие полоски, следы от царапин.

Линн не плачет, нет, я ошибся. Линн смеется.

– Боже мой, я свободна… Неужели я свободна, боже мой…

– Все в порядке, Линн.

– Да… Да… Спасибо вам, Кристобаль… Вы даже не представляете… Спасибо! Вы были посланы мне… Это знак… Знак. Идемте, я провожу вас.

– Может быть, – я даже не делаю попытки высвободить руку Линн, – может быть, мне лучше остаться?

– Не стоит. Я и так отняла у вас непростительно много времени.

…Спуск по лестнице оказывается намного короче: всего лишь семь ступенек. Семь – против ночных четырнадцати, и как я мог принять за ловушку самый обыкновенный лестничный пролет? Дубовые панели, картина под стеклом в простенке, единственное, что смущает меня, – на перилах нет бокала; я ведь оставил его здесь, а теперь его нет, нуда черт с ним…

– Занятная картина, – самым непринужденным тоном говорю я, останавливаясь на площадке.

– Вы находите? – взгляд Линн равнодушно скользит по стене. – Она просто прикрывает дырку в панелях, давно хотела ее снять. Сменить на что-нибудь более современное. Все-таки у моего министра-джазмена напрочь отсутствует вкус. Это ведь он подарил.

Размер. Вот что ввело меня в заблуждение. Размер картины и стекло; но то, что я вижу сейчас, не имеет ничего общего ни с графикой, ни с полуящерицами-полусаламандрами, движущимися по кругу. Бледноватая копия какой-то старинной картины: двое мужчин, один из них на лошади и с мечом в руках. Лошадь удалась меньше всего, слишком уж длинный круп и короткие ноги. И всадник, и его спутник не обуты, время «My little suede shoes» еще не пришло.

– «Милосердие святого Мартина», – поясняет Линн. – Так, кажется, называется картина. Понятия не имею, кто такой святой Мартин и чем он прославился.

– Наверняка покровительствовал джазу в средние века. Вам и правда нужно сменить ее на что-нибудь более современное.

Я знаю, что выберет Линн: какую-нибудь из наименее удачных репродукций Ронни Бэрда.

• Предыдущая
• 62/90
• Следующая