Гигиена убийцы. Ртуть (сборник) - Нотомб Амели - Страница 2

• Предыдущая
• 2/56
• Следующая

– Вы хотите сказать, что для того и пишете, чтобы узнать, о чем вы думаете?

– Возможно. Мне трудно что-либо утверждать, я так давно ничего не писал…

– Как это? Ведь ваш последний роман вышел меньше двух лет назад…

– Из загашников, милостивый государь, из загашников. У меня в ящиках письменного стола такие залежи, что еще лет десять после моей смерти можно будет издавать по роману в год.

– Потрясающе! Когда же вы бросили писать?

– В пятьдесят девять лет.

– Значит, все ваши романы, вышедшие в последние двадцать четыре года, были из загашников?

– С арифметикой у вас все в порядке.

– А в каком возрасте вы начали писать?

– Трудно сказать: я начинал и бросал не один раз. В первый раз – в шесть лет, тогда я писал трагедии.

– Трагедии… в шесть лет?

– Да, в стихах. Молодость, глупость. В семь лет я бросил. В девять случился рецидив, вылившийся в несколько элегий, тоже в стихах. Прозу я тогда презирал.

– Удивительно слышать такое от одного из величайших прозаиков нашей эпохи.

– В одиннадцать лет я снова бросил и не написал больше ни строчки до восемнадцати.

Журналист записал в блокноте: «Т. ничего не имеет против комплиментов».

– А в восемнадцать?

– В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.

– Что вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?

– Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал, и ничего больше.

– Неужели вы не выходили из дому?

– Только по крайней необходимости.

– Никто, в сущности, до сих пор не знает, что вы делали во время войны.

– Я тоже.

– И вы хотите, чтобы я вам поверил?

– Это правда. С двадцати трех лет и до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.

– Но все-таки вы вместе со всей страной пережили войну. Как, например, вы тогда доставали еду?

Журналист знал, что это жизненно важная для толстяка тема.

– Да, припоминаю, что я скверно питался в те годы.

– Вот видите!

– Я не очень от этого страдал. В ту пору я был прожорлив, но еще не стал гурманом. А запасы сигар у меня были огромные.

– Когда же вы стали гурманом?

– Когда бросил писать. До этого мне было некогда.

– А почему вы бросили писать?

– В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.

– Как вы это поняли?

– Не знаю. Что-то произошло в организме, вроде менопаузы. Я оставил неоконченный роман. Это прекрасно: в писательской карьере необходим хотя бы один неоконченный роман, для надежности, знаете ли. Иначе будете зачислены в третьеразрядные беллетристы.

– То есть тридцать шесть лет – ни дня без строчки, и вдруг, в одночасье, ни строчки больше?

– Именно.

– Что же вы делали следующие двадцать четыре года?

– Я уже говорил вам: я стал гурманом.

– Это занятие?

– Я бы сказал, скорее образ жизни.

– Но чем-то еще вы занимались?

– Это требует времени, к вашему сведению. Так что больше почти ничем. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.

– Как, вы смотрите телевизор? Неужели?

– Рекламу, только рекламу, просто обожаю.

– И больше ничего?

– Нет, за исключением рекламы, я телевидение не люблю.

– Поразительно! Значит, двадцать четыре года вы только ели и смотрели телевизор?

– Нет, еще курил и спал. И читал немного.

– Однако все эти годы ваше имя оставалось на слуху.

– Это целиком и полностью заслуга моего секретаря, милейшего Эрнеста Гравелена. Он опорожняет мои загашники, встречается с издателями, творит легенду и главное – служит рупором светилам медицины в надежде посадить меня на диету.

– Напрасный труд.

– К счастью. Было бы слишком глупо подвергать себя лишениям и умереть от рака, причина которого отнюдь не в питании.

– В чем же его причина?

– Это пока загадка, но не в питании точно. Эльзенвиверплац, – толстяк выговаривал эту фамилию со смаком, – считает, что виной тому некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения. Так что я был прав, не ограничивая себя в еде.

– Стало быть, вы от рождения были обречены?

– Вот именно, как настоящий трагический герой. И пусть мне не говорят после этого, что человек – хозяин своей судьбы.

– Вы, однако, получили изрядную отсрочку – восемьдесят три года.

– Отсрочку – это верно сказано.

– Не станете же вы отрицать, что все эти восемьдесят три года вы были хозяином своей судьбы? Вы могли бы, например, не писать…

– Вы, часом, не хотите ли сказать, что я зря писал?

– Что вы, я не это имел в виду.

– А-а-а. Жаль, а то я было зауважал вас.

– Но вы ведь не жалеете, что писали?

– Жалею? Я не способен ни о чем жалеть. Хотите конфетку?

– Нет, спасибо.

Писатель сунул в рот карамельку и с хрустом разгрыз.

– Господин Тах, вы боитесь смерти?

– Нисколько. Не думаю, чтобы смерть что-то сильно изменила. Чего я боюсь, так это боли. Но на этот случай я раздобыл достаточно морфия и научился сам себе делать уколы. Так что бояться мне нечего.

– Вы верите в жизнь после смерти?

– Нет.

– Значит, вы считаете, что после смерти ничего нет?

– До – тоже.

– Какой ужасный ответ.

– Это не ответ.

– Я понимаю.

– Рад за вас.

– То есть я хотел сказать, что… – Журналист ломал голову, что же он хотел сказать, притворяясь, будто подбирает слова. – Что писатель – это тот, кто задает вопросы, а не отвечает на них.

Гробовое молчание.

– То есть я не совсем так выразился…

– Правда? Жаль. А я было подумал, как хорошо сказано.

– Не возражаете, если мы поговорим теперь о вашем творчестве?

– Вам так этого хочется? Ну давайте.

– Вы не любите о нем говорить, верно?

– От вас ничего не утаишь.

– Такая скромность присуща всем великим писателям, когда речь заходит об их произведениях.

– Скромность? Полноте, это вы, наверно, не обо мне.

– Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему вы не хотите признать, что скромны?

– Потому что это не так.

– Почему же тогда вам неприятен разговор о ваших романах?

– Потому что говорить о романе вообще бессмысленно.

– Но ведь до чего увлекательно слушать, как писатель рассуждает о своем творении, узнавать, как, ради чего и вопреки чему он пишет.

– Если писатель ухитряется говорить увлекательно на эту тему – одно из двух: или он повторяет вслух то, что написал в книге, тогда это просто попугай; или растолковывает интересные вещи, которых в книге не сказал, тогда эта книга гроша ломаного не стоит, потому что она не самодостаточна.

– Однако многим великим писателям удавалось, говоря о своих книгах, благополучно миновать оба этих рифа.

– Вы сами себе противоречите: две минуты назад вы уверяли меня, что всем великим писателям присуща скромность, когда речь заходит об их произведениях.

– Но можно же говорить о книге, не раскрывая ее тайны.

– Да ну? Вы пробовали?

– Нет, но я-то ведь не писатель.

– Вот и не порите чепухи.

– Знаете, мне случалось брать интервью у писателей, вы не первый.

– Вы, часом, не ставите ли меня на одну доску с графоманами, о которых обычно пишете?

– Они не графоманы!

– Если им удается, рассуждая о своем творчестве, сочетать увлекательность со скромностью, то они, вне всякого сомнения, графоманы. Как, я вас спрашиваю, может писатель быть скромным? Это же самое нескромное ремесло на свете: стиль, идеи, интрига, всевозможные изыски служат писателям только лишь для того, чтобы говорить о самих себе – и вдобавок словами. Художники и музыканты тоже говорят о себе, но языком куда более утонченным, чем наш. Нет, милостивый государь, писатели – величайшие бесстыдники; иначе они были бы бухгалтерами, машинистами, телефонными операторами – в общем, респектабельными людьми.

• Предыдущая
• 2/56
• Следующая