Малахов курган - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/61
• Следующая

– Держи их, держи! – закричал он. – Жандарм!

Головы юнг исчезли.

Вместо «№ 3» вышло нечто невероятное. Еще несколько тактов ухали октавами[211] басы-геликоны и бухал турецкий барабан: на них лимоны не оказали никакого действия.

Музыка смешалась. Умолкли в смущении и басы-геликоны. Только барабанщик с испуганными глазами колотил по шкуре барабана палкой и бил в тарелки, уставясь в нотную тетрадь, пока на него не прикрикнул капельмейстер.

Публика сгрудилась около павильона. Слышались возмущенные голоса и смех. Жандарм, подобрав саблю, побежал куда-то, вернулся и остановился у павильона, оторопело крутя черный ус.

Растерянные музыканты объяснили капельмейстеру, что случилось.

– Да где же они? Какие юнги? Кто их видел? – слышались из публики голоса.

– Да они тут, в кустах, наверное, спрятались! – догадался кто-то.

Жандарм приосанился, твердой походкой направился в кусты и раздвинул ветки саблей.

– Так точно! Здесь они, голубчики!

Под кустом, сжавшись в тесный комок, сидели с испуганными бледными лицами трое юнг. У младшего в руке был зажат нетронутый лимон.

– Вылезайте! – приказал жандарм.

Юнги вылезли из-под куста и отряхнулись.

Сестры Могученко гуляли в этот вечер по нижней аллее бульвара. В те годы и в столицах, и в провинциальных городах можно было встретить в местах общественных гуляний вывески: «Простолюдинам вход воспрещен». В Севастополе такого запрета не существовало, но сам собой сложился обычай, что по верхней аллее, где играла музыка, гуляли господа, а по нижней – простой народ: канцелярские служители с женами, штабные писари, мастеровые доков, матросы, девушки из городских слободок. Иногда с верхней аллеи снисходили до нижней армейские и флотские офицеры; никому не запрещалось и с нижней аллеи восходить на верхнюю, хотя там и дежурили для порядка жандармы. Но, в общем, обычный порядок соблюдался – так и на корабле матросский бак и офицерский ют живут обособленной жизнью.

Сестры Могученко появлялись на бульваре не часто, но их появление замечали.

Завсегдатаи бульвара говорили:

– А-а! Вот и трехцветный флаг явился!

Наташа, Ольга и Маринка приходили на бульвар, повязанные платочками – белым, красным и синим, – и шествовали всегда в одном порядке: слева Наташа, справа Маринка, посредине Ольга.

На скате между аллеями стояли мичман с озорными глазами, Нефедов-второй, и какой-то гардемарин.

– Смотри, Панфилов, – сказал мичман гардемарину, – это наша достопримечательность – трехцветный флаг. Сегодня флаг с траурной каймой…

На левом фланге шеренги сестер Могученко выступала сегодня Хоня в черном платочке. Ее не видели на бульваре с прошлого лета.

– Пойдем познакомимся, – предложил гардемарин. – Эта в черном платочке прямо красавица. Какие тонкие черты лица!

– Все четыре хороши. Это сестры. Мне больше нравится та, что в синем платочке, – задорная девчонка. Только сегодня она что-то печальна.

– Пойдем развеселим…

– Нельзя. Ты, прибыв из Кронштадта, еще не знаешь наших порядков. Видишь, за ними «в затылок» идут трое. Пожалуй, явится и четвертый… Конвой в полном составе!

– Жаль. Впрочем, у меня музыкальное дело. Я кое-что задумал.

– Что еще?

– А вот увидишь или, вернее, услышишь. Прощай!

За сестрами неотступно следовали в ряд: Ручкин, Стрёма и Мокроусенко, каждый за своей милой. Если говорить о Ручкине, то это вышло само собой, что он шел «в затылок» Хоне. Ему сегодня нравилась Маринка – смирная, тихая и печальная. Отчего печаль, Ручкин догадывался: Погребов не пришел. Куда он подевался? Чувствительное сердце Ручкина заходилось от жалости: ему хотелось утешить Маринку.

Ручкин придумывал самые нежные и веселые слова, чтобы развеселить Маринку. Уж не рассказать ли им всем историю, что от царского лекаря Мандта прислан циркуляр: лечить все болезни рвотным орехом?! Уже Ручкин готов был перейти с левого фланга на правый, но подумал: а вдруг только начнешь рассказывать, а Погребов и явится! Нет, не надо! Хоня Ручкину нынче не нравится совсем, даже ни одного обидного слова ему не хочет сказать.

Соперничать с Мокроусенко Ручкину и в голову не приходит. Ольга то и дело оглядывается через плечо и одаривает шлюпочного мастера улыбкой: она только сегодня узнала, что Станюкович хотел повесить Мокроусенко за отпуск леса Тотлебену. Это льстит Ольге, она честолюбива. Мокроусенко смотрит козырем: что и говорить, герой! О Наташе нечего и думать: у нее даже уши порозовели, когда Стрёма начал «в шаг» читать стихи, еще не слышанные никем:

«Откуда у Стрёмы что берется!» – с завистью думает Ручкин.

И Мокроусенко понравились стихи. Наташа вслух призналась Хоне:

– Ах! Если бы я грамоте умела! Я бы списывала на бумагу песни и на сердце их носила. Что за кружево можно из слов сплести!..

Маринка шла поникнув головой.

– Стрёма, чего это Погребова нет? – тихо спросил Ручкин у Стрёмы.

– Погребова нет? Пропал Погребов. Мы все думали: куда он девался? А его – по секрету – с флотской командой в Николаев послали: порох и бомбы принимать…

– Вон что! А скоро ль он вернется? – громко спрашивает Ручкин.

– Когда вернется – как сказать? С транспортом и вернется. Это ведь не морем, а сухопутьем. А скоро дожди пойдут. Дороги испортятся. Месяц пройдет, а то и больше. То ли дело море!..

Разговор идет все время так, будто у сестер свой разговор, а у кавалеров – свой. Переговариваться прямо или разбиться на пары и затеять свой душевный разговор вдвоем днем на бульваре считается неприличным. Поэтому на слова Стрёмы отзывается Ольга:

– Последние денечки, сестрицы, догуливаем: того гляди, дожди пойдут!

В этих словах заключен вопрос, обращенный к Стрёме: «А может быть, Погребов до дождей успеет вернуться?»

Стрёма отвечает:

– Пожалуй, что раньше небесных дождей англичанин с французом начнут нас поливать чугунным дождем со свинцовым градом.

На бульваре заиграла музыка, расстроилась внезапно и замолкла. Сверху послышались крики. Поднялась суета. Народ и с нижней аллеи кинулся наверх. Побежали туда и сестры Могученко. Кавалеры напрасно пытались проложить им дорогу в середину толпы. Народ густо роился около павильона.

• Предыдущая
• 27/61
• Следующая