Малахов курган - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 39

• Предыдущая
• 39/61
• Следующая

Из первой линии своих окопов неприятель начал рыть зигзагами ходы в сторону крепости. Овладевая местностью, окружающей Севастополь, союзники придвигали свои батареи ближе к городу. Враг сжимал Севастополь подковой осадных работ, продолжая обстрел города и укреплений. Огонь неприятельских орудий сосредоточился главным образом на Четвертом и Третьем бастионах, поэтому можно было догадываться, что неприятель надеется в этом месте прорваться в город, приблизясь к нему закрытыми от прямых выстрелов ходами.

Ночью севастопольцам требовалось неусыпное наблюдение за неприятелем, чтобы уберечься от внезапного нападения. С этой целью в поле, в сторону неприятеля, были посланы сильные секреты. Делались и вылазки из крепости более крупными отрядами – из десятков и сотен охотников.

Смельчаки, пользуясь ночной тьмой и шумом осенней непогоды, подкрадывались к неприятельским окопам, выбивали штыками работающих там саперов, засыпали рвы, уносили отбитое оружие и инструменты и возвращались обратно под защиту севастопольских батарей.

По ночам севастопольцы исправляли повреждения, нанесенные за день вражеским обстрелом.

Осень тянулась долго и безнадежно. Солдаты и матросы очень страдали от холода и осенней слякоти. Шинели у солдат сопрели от грязи, сырости и пота и превратились в грязные лохмотья. Новых шинелей не было. Полушубков интенданты заготовили очень мало: их хватало только часовым и охотникам в передовых окопах. Чтобы люди могли в спокойные минуты отдохнуть на вахте, им выдали по распоряжению князя Меншикова на подстилку большие рогожные кули из-под овса. Кулей на всех не хватило. Их выдали примерно один куль на двоих. По привычке все делить поровну – и радости и невзгоды, прибыли и убытки – солдаты распорядились очень остроумно, разрезав кули по длине на две равные части: «Одну половину тебе, другую половину мне». И так каждый солдат получил половину рогожного куля. Надев свою половину на голову уголком, каждый солдат обрядился в род башлыка[265] с коротким плащом.

В начале ноября в лазаретах и госпиталях Крыма находилось уже около 20 тысяч раненых и больных. Севастополь переполнился ранеными. Их пришлось отправлять за 70 верст, в Симферополь, где все общественные и казенные здания и многие частные дома превратились в лазареты. Телеги, нагруженные больными и ранеными, по пути в Симферополь вязли в грязи по ступицу[266], люди долгими часами оставались под проливным холодным дождем.

В Симферополе раненые в окровавленной одежде часами, а иногда и целый день дожидались, когда их снимут с повозок. Наконец их снимали и укладывали на полу в домах, а то и в сараях на солому.

Многие умирали еще в дороге, не дождавшись врачебной помощи.

Винить в этом врачей не приходилось: их было очень мало в Крыму. На долю каждого из врачей приходилось в иные дни до тысячи больных и раненых. Даже в Морском госпитале на Корабельной стороне, хорошо устроенном и снабженном благодаря заботам Корнилова и Нахимова, было всего восемь врачей на полторы тысячи коек, сплошь заполненных больными и ранеными.

Морской госпиталь находился под Малаховым курганом, близ Южной бухты. Уже в день первой бомбардировки крышу госпиталя пробило несколько снарядов. На госпитале подняли флаг, обозначающий, что здесь убежище раненых. После этого неприятель начал обстреливать Морской госпиталь постоянно. Снаряды пробивали потолки и разрывались внутри палат. Поэтому пришлось покинуть это здание и перевести госпиталь в морские казармы, ближе к Павловскому мыску, куда снаряды долетали реже.

Вести о тягостном положении раненых и больных в Крыму распространились по всей России, в офицерских письмах достигли они и Петербурга. Повсеместно начался сбор пожертвований деньгами, одеждой, лекарствами, перевязочными материалами, холстом, чаем, сахаром, вином. Но доставка собранного в Севастополь затруднялась плохим состоянием дорог, приведенных осенней непогодой в полную негодность.

День Николы зимнего можно назвать годовым праздником Севастополя. Не потому, что в этот день царь – именинник, а потому, что Никола-угодник считается покровителем всех мореплавателей.

И в городских церквях, и на батареях, и на бастионах 6 декабря[267] отслужили торжественные молебны с провозглашением «многолетия» царю, царице, наследнику, всему царствующему дому, командующим армии и флота и, наконец, «непобедимому российскому воинству».

На молебствии в городском соборе присутствовали князь Меншиков, большинство генералов и высших чиновников города, армии и флота.

После «многолетия» в церквях прочитали приказ о том, что месяц службы в Севастополе считается за год. Объявленная царская милость вызвала скорее недоумение, чем радость. А Нахимов, узнав о приказе, сказал Истомину:

– Какое низкое коварство! Теперь в Севастополь поползет всякая вошь в погоне за чинами! А у нас тыловой дряни и без оного довольно-с!

На Малаховом кургане место для молебна назначили позади полуразрушенной снарядами Белой башни. К молебну были вызваны только наряды от войсковых частей четвертого отделения обороны: всех матросов и солдат площадь кургана не могла вместить, да и не следовало подвергать напрасной опасности всех людей.

Пальба, хотя и редкая (у англичан кончались снаряды), в это утро началась, как обычно, с рассветом.

Веня с отцом собирался на молебен. Ему по случаю мороза пришлось скрыть свои погоны на бушлатике под старой неформенной шубейкой, в которой он ходил прошлой зимой. К тому же шубейка была сшита на вырост, и ее полы почти волочились по земле, хоть плачь! Наташа, жалея брата, предложила Вене по случаю праздника спороть погоны с бушлатика и переставить на шубейку. Веня отверг предложение сестры с таким злобным негодованием, что Наташа испугалась и замолчала. О том, чтобы к этой шубейке надеть матросскую шапку, и думать не приходилось – это значило бы осрамить весь 36-й экипаж.

Веня старался примириться со своей горькой участью и утешался мыслью: зато батенька явится на молебен в полном параде.

Анна достала мужу из сундука новую шинель из темно-серого, почти черного сукна с искрой. На рукаве шинели – золотые и серебряные шевроны[268] и нашивка в виде рулевого колеса, вырезанная из красного сукна. Пока батенька на дворе обмахивал жесткой метелкой шинель, Веня у порога дышал на левый сапог отца и яростно шмурыгал[269] по нему щеткой. Правый сапог уже стоял готовый, начищенный ваксой до блеска.

Веня любил запах ваксы. С тех пор как он стал помнить себя, запах ваксы у него навсегда соединился с веселыми праздничными днями, когда все одеты нарядно, веселы; из печи скоро достанут румяные пироги, к ним соберутся гости – старые матросы со своими законными матросками, выпьют под пирог, и начнутся песни и рассказы про разные морские истории.

Любил Веня по той же причине и жестяную ваксовую коробочку с картинкой на ней: золотая обезьянка смотрит на свое изображение в начищенном сапоге, а вокруг надпись: «Лучшая вакса». По этой надписи Веня начал учиться читать с помощью Хони…

Сегодня ни запах ваксы, ни обезьянка не радовали Веню: он предчувствовал, даже знал наверное, что на кургане увидит кое-что весьма неприятное.

Батенька собрался, застегнул ремень, прицепил к нему короткую саблю, покрасовался перед женой, смотрясь на нее, как в зеркало, расчесал свои седые бакенбарды и сказал Вене:

– Идем, юнга!

– Какой я юнга! Разве юнги так бывают одеты? Тебе, батенька, поди, со мной стыдно…

– Вот те на! – удивился отец. – Одет ты по состоянию, не хуже прочих.

– Погоди, Веня, вырастешь – и тебя не хуже батеньки в золотые позументы уберут, – попробовала утешить Веню мать.

• Предыдущая
• 39/61
• Следующая