Дети-тюфяки и дети-катастрофы - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 42

• Предыдущая
• 42/46
• Следующая

На следующий день Наташа прибежала ко мне.

– А что вы сами-то думаете? – спросила я.

– Ну вот, я его опять отдам, а его опять выгонят. Он же как был непоседа, так и остался. Это для него травма будет. Ведь так?

– В общем, да, – вынуждена была согласиться я. – Здесь есть один острый момент. Когда мы обучаем гипердинамического ребенка чувствовать других людей, у него и у самого шкура становится потоньше. Понимаете?

– Да, понимаю, – закивала Наташа. – Он раньше очень редко обижался. Казалось, что ему все – все равно. Мы на него орем, а он – ноль внимания. Скажет: «Отстаньте!» – и все. А сейчас прямо так и говорит, как мы: «Меня обижает, когда вы…» или «меня это раздражает».

– Отлично, просто отлично! – обрадовалась я. – Видите, не плачет, не злится, не бьется в истерике, а прямо сообщает вам о своих чувствах. Вы ведь это учитываете?

– Конечно! Как вы учили, говорим: «Спасибо, что сказал. Теперь мы поняли, что ты чувствуешь по этому поводу». И свекровь говорит, что он очень повзрослел, и ей теперь гораздо легче с ним договориться. Мы ей про вас толком ничего не говорили. Понимаете, она думает, что психолог – это тот, который психов лечит. Алик как-то попробовал с ней поговорить, а она: «Вы из ребенка дурака-то не делайте!»… А что же все-таки с обучалкой?

Тщательно все обсудив, мы с Наташей решили с общим образованием в этот год больше не рисковать, а отдать Марата в кружок керамики и рисования. Марат охотно согласился и даже умудрился сделаться любимцем руководительницы кружка – веселой девушки-студентки. Кривобокий расписной горшок, подаренный Маратом, довольно долго украшал стеллаж в моем кабинете, пока другой гипердинамический ребенок не уронил и не разбил его. Мне было очень жалко – честное слово.

Груня быстро и охотно отвечала на все мои вопросы, а вот разговорить Филиппа казалось практически невозможным. В ответ на все обращения он предпочитал даже не говорить «да» или «нет», а просто мотать или кивать головой. В конце концов, я отправила его в другое помещение рисовать рисунок на тему «школа» и осталась с Груней наедине.

– А что думает Аркадий по поводу проблем младшего брата?

– Да он и не знает ничего! Когда он уходил, все еще так себе было. Филипп сказал: не надо Арьке ничего писать, пусть он там не расстраивается. Мы и не пишем. И он сам тоже пишет, что в школе все нормально. Аркашенька-то в каждом письме спрашивает: как там братик? Ну, мы с отцом пообещали не говорить, вот и врем на старости лет, как два дурака. Неправильно это, да?

– Разумеется, неправильно. У братьев всегда были хорошие отношения, сейчас старший мог бы поддержать младшего. Но, с другой стороны, вы дали Филиппу слово… Этот вопрос надо обдумать…

– Хорошо, хорошо, доктор! Только как же нам дальше-то быть?! Куда же я его теперь дену-то! Неужели к этим отдавать, к умственно отсталым?! Оттуда же потом вовек не выберешься, да и на всю жизнь клеймо! Он и так уже бог весть что о себе думает. Я вот пришла намедни от учительницы-то, наговорила она мне, у меня сердце не выдержало, так прямо в кухне и разревелась. Картоплю чистю, а слезы так и капают, так и капают… Филипп как почуял что: в кухню пришел, взял другой нож, стал рядом картоплю чистить. Потом и говорит: «Не плачь, мама. Чего уж плакать-то теперь, коли я такой урод вышел». Я еще пуще плакать: «Какой же ты урод, Филечка! Мне лучше тебя и не надо никого!» Так ведь, доктор, святая правда это! Нешто ж я не вижу: у других-то пацаны – черти истинные рядом с ним. А он и поможет завсегда по дому, и когда душу крутит, – знаете, со всеми бывает, – так он и помолчит рядом, посопит, вроде и полегче стало. Кого ж мне еще нужно!

– Вы абсолютно правы, Агриппина Тимофеевна! – сказала я. – Вам очень повезло. Филипп – хороший человек и замечательный сын. А ему, в свою очередь, очень повезло с матерью.

– Правда? – Грунины глаза недоверчиво блеснули. – Вы это серьезно говорите?! Или шутите?

– Я говорю абсолютно серьезно, подтвердила я.

– А как же учительница говорит…

– Вот с этим мы сейчас и будем разбираться. Посмотрите в карточку. Видите, написано: ММД, гиподинамический синдром. Кто вам про гиподинамический синдром первым сказал?

– Это, по-моему, еще тот, психиатр. А остальные с него переписывают.

– Правильно, диагнозы-то уже два года переписывают, а вы так ничего толком и не знаете, что с вашим ребенком происходит. Потому и верите всяким ужасам.

– Так мы медицине-то не обучены. Потому и верим тем, которые образованные. Как же иначе-то? – возразила Груня. – Небось, каждый человек в жизни на свое место поставлен. Там ему и разбираться. А в чужое – не лезь.

– В общем, вы правы, конечно, Агриппина Тимофеевна, – сказала я. – Но в данном случае, придется вам все-таки напрячься и постараться меня понять. Иначе так и будете думать, что у вас сын дурак.

– А я и не думаю вовсе! – фыркнула Груня.

– Прекрасно! Тогда слушайте…

Примерно через полчаса Груня получила достаточно информации об ММД и гиподинамическом синдроме, чтобы сделать какие-то выводы. И сразу же их сделала.

– Значит, права училка-то! – горестно вздохнула она. – Больной он. Да еще педагогически мы его с отцом запустили. Надо было сразу развивать-тормошить, а мы-то сопли пускали да радовались: какой он у нас спокойный да какой хороший. А болезни-то его душевной, дураки, и не разглядели…

– Господи, Агриппина Тимофеевна! – в отчаянии возопила я. – Вы все не так поняли! У Филиппа нет никакой «душевной болезни»!

– А про что же вы мне тогда говорили? – поинтересовалась Груня с некоторой даже ноткой язвительности.

– Хорошо, давайте попробуем с другой стороны. Как вы смотрите на переход Филиппа в другую школу?

– Я не хочу – в другую, – раздался от порога спокойный голос. Мы с Груней обернулись и увидели в дверях Филиппа. В руках у него был законченный рисунок. Интересно, давно ли он там стоит?

– В другую – нет. Я к этой привык. К ребятам, к столовке, и вообще. Или меня уже выгнали?

– Нет, Филипп, тебя еще не выгнали, – спокойно и вразумительно сказала я. – И мы с мамой сделаем все возможное, чтобы и дальше так оставалось. Ты нам поможешь?

– А что я могу? – Филипп флегматично пожал толстыми плечами.

– Многое, поверь.

– Ну, если вы говорите, тогда конечно, – странно, но мне показалось, что в голосе «тормоза» Филиппа проскользнула насмешка.

До этой секунды я еще сомневалась. А вдруг мы с психиатром и Груней ошибаемся, и там действительно – умственная отсталость? Я обнадежу людей, а потом окажется, что все напрасно… Но вот эта едва уловимая насмешка… Умственно отсталые дети почти не воспринимают юмора и тем более не продуцируют его сами. Напротив, гиподинамические дети часто бывают весьма ироничны, только это очень трудно заметить.

– Сначала я Филиппа протестирую на коэффициент интеллекта, – сказала я Груне, рассматривая между тем рисунок Филиппа. На рисунке была изображена совершенно девчоночья принцесса в кринолине, с пышной прической. Принцесса стояла у доски и держала в руке мел. На доске было написано: «Филька – дибил». – «Дебил» пишется через «е», – машинально поправила я, несколько ошеломленная увиденным (думаю, что все читатели догадались: принцесса на рисунке – это фиалковоглазая учительница).

– Я им говорил, что через «е», – спокойно сказал Филипп. – Но они не слушают.

– Кто – они? Одноклассники?

– Ага.

– А ты не обижаешься?

– Не-а. Чего обижаться? Я же, если разозлюсь, убить могу. Большой я. Мне злиться нельзя.

– А другим тебя дразнить, оскорблять – можно?

– Кирьке Пахомову можно. Он маленький совсем и слабый, и отец у него пьет, потому – злой. Я его в прошлом годе один раз стукнул, когда он у Маши пенал пополам сломал, так его Валька с Ромкой домой под руки увели. Разве ж так дело?

– Филенька, а ты мне про пенал не рассказывал! – всунулась Груня.

• Предыдущая
• 42/46
• Следующая