Любовники в заснеженном саду - Платова Виктория - Страница 69

• Предыдущая
• 69/100
• Следующая

Но я больше не хочу этого.

Я хочу остаться одна. Ну, не совсем одна, в обществе обшарпанной и потерянной девственности. Она валяется у меня в ногах, никому не нужная, мне в первую очередь, вот все и свершилось. Забросив руки за голову и лениво разглядывая носки, я думаю о том, что ничего выдающегося не произошло. Было немножко больно, только и всего; это — легко забывающаяся боль, утром я о ней и не вспомню. Нет, она по-прежнему дает знать о себе, легким жжением — там, внутри.

Но утром я о ней и не вспомню.

Вот только шерстяной собачий язык Ангела я запомню навсегда…

С мыслью об этом я засыпаю, а просыпаюсь от того, что на меня смотрит Динка. Я чувствую ее взгляд сквозь толщу сна, мгновенно скатывающегося к кошмару: вся наша двухлетняя звездная жизнь рядом и есть кошмар.

Я чувствую ее взгляд сквозь толщу сна, Динкины глаза пробивают ее, разрезают пополам, они умелые ныряльщики, кто бы мог подумать; бронзовые ловцы жемчуга и рядом не стояли. Сейчас Динка вскроет ножом все мои потаенные раковины, чтобы найти там воспоминания о прошедшей ночи, о языке Ангела и о его члене, чтобы найти там бестиарий. Только этого не хватало.

Я просыпаюсь.

Просыпаюсь именно так, как мечтала: бесстыже разбросав руки, бесстыже разбросав колени, ] бесстыже потянувшись.

— Ола, — по-испански говорю я Динке бесстыжим ртом. — Привет.

— Давно не виделись, — хмуро бросает она. — Прикройся хотя бы… Смотреть противно.

Я улыбаюсь. Я добилась своего. Я стала такой же бесстыжей, как и временно впавшая в целомудрие Динка.

— Тебе что-то не нравится? — вот так-то! И никаких унижающих мое достоинство просительных «Диночка». Никаких.

— Мне не нравишься ты. Причем давно и активно. Но тебя, как я понимаю, это не чешет. — Вместо «чешет» она употребляет совсем другое слово. Матерное.

— Абсолютно. Абсолютно не чешет. — Вместо «чешет» я употребляю совсем другое слово. Матерное.

Я снова потягиваюсь, краем глаза наблюдая за Динкой. Больше всего ей хочется сейчас вцепиться мне в волосы, это непередаваемо сладкое желание прочно застряло на ее лице. Там, в прошлой жизни, под сенью «Таиса», она иногда позволяла себе распускать руки, я до сих пор помню привкус нескольких ее тумаков. Таких, что даже папахеновские экзекуции по сравнению с ними выглядят легкими поцелуями на пикнике. Легкие поцелуи среди кинзы, нарезанных помидоров и бутербродов с сыром. Тумаки не прошли бесследно, с подачи гнусной доморощенной пиарщицы Виксан слухи о них робко просочились в прессу. И Динка, сама того не желая, пополнила косяк бойцовых рыбок-ревнивцев, возглавляемых хулиганистыми Джонни Деппом, Чарли Шином и Робертом Дауни-младшим. Такими же глянцевыми персонажами, как и мы сами. Те еще были разборки после пары подметных статеек, Динка едва не своротила Виксану скулу, а наш рейтинг, рейтинг парочки отвязных душек-лесби, снова подскочил. Виксан, Виксан, жаль, что ты не увидишь финала… Тут уж желтой прессой не отделаешься, Виксан…

— Он это сделал. — Динка набрасывает на меня край испачканной любовью простыни. — Он все-таки это сделал.

— Сделал. — Черт, черт, черт, как победно звенит мой голос! Неужели это я, Господи?

— И как?

— Фантастически… Дивно…. Офигительно… — Вместо «офигительно» я употребляю совсем другое слово. Матерное. И моя ложь в его контексте выглядит до жути правдоподобной.

— Поздравляю, — сквозь зубы цедит Динка.

— Кстати, ты не думала о любви втроем? — продолжаю наглеть я.

— Чего?

— Почему бы нам не спать всем вместе?

Динкины и без того темные глаза темнеют еще больше, зрачки съеживаются, а золотая полоска вокруг них блекнет и сходит на нет.

— Долго думала? — отрывистым шепотом спрашивает она.

— Вообще не думала.

— Заметно. Только ничего у тебя не получится.

— Это почему же?

— Кишка тонка. Поучись, потренируйся… на кошках. А там видно будет.

— Это тебе нужно тренироваться. Ты всегда брала тупоумной задницей… — Обвинение несправедливо: еще одно несправедливое обвинение, которыми мы обменивались все эти годы. — Ты всегда брала тупоумной задницей, а я все схватываю на лету. Ангел сказал, что я создана для любви.

Ничего подобного Ангел не говорил, но так хочется позлить Динку, эту раздувшуюся от сладострастия жабу, мерзкого головастика… Так хочется, так хочется…

— Ты врешь, — после секундного молчания заявляет Динка.

— А ты спроси у него. — О-о-о, я бесподобна! Я великолепна, я и вправду офигительна, карету мне, карету!.. — Спроси, если не веришь.

Крыть нечем, Ангел ничего не скажет Динке, а если начнет оправдываться, то она ему вдвойне, втройне не поверит. Но он не начнет. Я точно знаю, что не начнет. И я это вселяет в меня головокружительное, ни на что не похожее чувство: я все-таки дожала Динку. Я ее допекла. Мы спим с одним и тем же парнем, мы стали любовницами одного и того же парня. Он — тореадор, а мы — его квадрилья; он — матадор, а мы — его пеоны, увижу ли я когда-нибудь корриду, черт возьми?! А может, все не так, и я — матадор, а Динка — бык? Бык, которому суждена незавидная участь. Сначала я просто дразнила ее плащом, потом перескочила на бандерильи, потом — на пику. И — классическая четвертая часть: я нанесу смертельный удар быку.

И жалость в моем сердце так и не шевельнется.

Но я запаздываю со смертельным ударом, на кончике которого наша с Ангелом ночь. Я запаздываю со смертельным ударом, и его наносит Динка.

— Ты знаешь, какое сегодня число? — Ревность подтачивает Динкин голос, как мертвая свинцовая вода — сваи.

Какое число, какое число… И я сразу вспоминаю. То самое, о котором говорилось в Ленчиковом письме, с таким чувством мной переведенном.

Двенадцатое.

Двенадцатое сентября.

Пики и бандерильи не помогут мне, ведь быком становится Ангел, красавчик с шерстяным языком. И еще неизвестно, чем закончится коррида.

Черт, черт, черт… Ничего не скажешь. Динка умеет переводить стрелки, Динка всегда выходит победительницей в нашем с ней извечном противостоянии. Куцая потеря девственности, которая должна была служить мне путевкой в рай без Динки, тотчас же отходит на второй, пятый, десятый план, съеживается и подыхает от дешевой инфлюэнцы, от сапа, от чахотки.

Подумаешь, событие…

— Ты помнишь? — напирает Динка.

— Да…

— Ты помнишь, что мы решили?

— Да..

Мой блестящий анализ Ленчикова письма оказался единственным всплеском, оцененным Динкой по достоинству. Единственным триумфом. Но все это осталось в прошлом, а теперь я снова глупейшая блондинистая овца. К тому же не нашедшая ничего лучше, чем перепихнуться с потенциальным убийцей Пабло-Иманолом Нуньесом накануне дня "X". Дня "X", который в моем воображении плотно смыкается с фильмами категории "X" — самым отстойным порно. Это порно Динка демонстрировала мне неоднократно, со всеми своими случайными и вызывающими любовниками.

Порнодень "X" расписан с подробностями, удивительными для нашей застывшей, мумифицировавшейся ненависти. Вернее, он расписан Динкой, мне же остается только кивать головой, глупой овце. Я и киваю, сидя рядом с ней у собачьей площадки, прислонившись к оливковому деревцу. И слушаю Динку, расписывающую мне схему культпохода на Риеру Альту.

Она достанет Ангеловы ключи, это не так трудно, это совсем не трудно, ключи валяются на дне кармана его пиджака с кожаными вставками на рукавах. По дому и по саду Ангел ходит в жилетке на голое тело, и мускулы его поигрывают на солнце и отдают имбирем.

Достать Ангеловы ключи совсем нетрудно, труднее сделать так, чтобы он этого не заметил. А для этого нужно чем-то занять Пабло-Иманола. Хотя бы на несколько часов. Нескольких часов мне хватит для визита на Риеру Альту. Не факт, что ключи, которые Динка выудит из пиджака, подойдут, но это единственные ключи, которые мы нашли в доме.

За исключением деревянных, зажатых в деревянной руке деревянного апостола Петра, присоседившегося рядом с деревянной девой Марией.

• Предыдущая
• 69/100
• Следующая